Потом они сказали что он вернулся: I am текст песни, слова

Нашей матери, которая в определенный момент снова стала жить с нами, сказали, что она не имеет права этого делать, что она лишена родительских прав, и мы все это слышали. После этого мы ее не то чтобы ненавидели, но были очень злы.

Дима попал в детский дом, а меня определили в приют. Территориально мы были рядом, но для шестилетнего ребенка это было очень далеко. Вдобавок была зима. Я помню, как меня несут через сугробы в какое-то здание. Мы расходимся с Димой, и он плачет. Потом меня куда-то приводят, и я оказываюсь в группе детей, как в детском саду, с воспитателями и кроватями, только уйти домой оттуда нельзя.

Фото: Александр Гальперин / РИА Новости

Понимание, что случилось, пришло не сразу. Когда я осознала произошедшее, то долго плакала и продолжала ждать свою мать. Однажды она все-таки пришла, обещала обязательно нас забрать и ушла. Больше она не вернулась.

Когда я пошла в первый класс, меня перевели в детдом, где был Дима. Мы наконец-то стали жить в одном здании, но при этом в разных группах. Тем не менее мы виделись, он меня поддерживал и был рядом. Через некоторое время пришла наша бабушка и сообщила, что мать убили. Надежда на то, что нас кто-то заберет, пропала. Я поняла, что за нами никто не придет и ждать чего-то бесполезно.

В конце первого класса я попала в больницу, там ко мне пришли приемные родители и спросили, хочу ли я пойти с ними жить. Я согласилась. У меня появился дом, моя приемная мама оформила документы. Через некоторое время я начала спрашивать, почему не забрали брата. И тогда папа пошел за Димой и спросил его, пойдет ли он к нам жить, но он сказал, что не знает и поступит так, как решит бабушка.

Бабушка не претендовала на меня, поэтому проблемы с моим оформлением не было, а Диму она не отдала бы. И тогда мой папа сказал, что если он будет брать сына, то станет воспитывать его только сам, а если будет кто-то вмешиваться, то пусть этот кто-то его и воспитывает. Получилось так, что та его фраза разделила нас на несколько лет, пока мы не выросли.

Саша: В семье я не воспитывалась, меня с самого детства забрали в Дом малютки из роддома. С сестрой и братом я не виделась.

От сестры и брата тоже отказались сразу после рождения. Так получилось потому, что мать тогда сбежала из психоневрологического интерната. Сначала она родила сестру и быстро отдала, так как растить ее она бы не смогла — у нее не было ни работы, ни какого-нибудь источника дохода. Была только подруга, у которой она жила. Потом родила брата и тоже отдала его в детский дом. А потом родилась я. Со мной она побыла чуть-чуть и сначала отдала меня своим друзьям в церкви, а те уже передали меня в роддом.

О том, что у меня есть братья и сестры, я знала с раннего детства. Про сестру мне говорили еще в доме малютки. Воспитательницы говорили, что если я буду хорошо себя вести, то она приедет ко мне. Когда я не хотела кушать манную кашу, мне угрожали тем, что сестра, наоборот, не приедет.

Фото: Владимир Песня / РИА Новости

А брат… Не знаю, про него я сама подумала, что он у меня есть, мне никто еще про него не рассказывал. Даже в моем интернате, когда я говорила, что у меня есть брат, люди в соцотделе очень удивлялись: как я узнала?

Я никогда не думала о том, как сложилась бы моя жизнь, живи мы все вместе. Но когда я была мелкая, в самые трудные моменты я очень хотела, чтобы меня окружали родные люди, чтобы они были рядом, потому что тогда происходило очень много плохого, и поддержки не было никакой. Конечно, я хотела увидеть сестру, чтобы она в любой момент могла мне помочь.

В итоге с сестрой я увиделась в 2011 году, когда она приехала ко мне, и после этого мы с ней не виделись много лет. А в 2020 году я хотела наладить с ней контакт, чтобы узнать ее, начать наконец общаться.

Но в итоге ничего не получилось. Я поняла, что такого человека держать с собой рядом не хочу

С братом я виделась пару раз в лагерях — в последний раз это было в 2018 году. Но общение у нас было очень сухое: привет, пока, как дела, до свидания. Мы и не пытались друг друга узнать, потому что ни я, ни он не видели в этом смысла.

Конечно, я отлично понимаю, что идеальных людей не бывает. Когда я мечтала о том, что буду с родными людьми, то не знала, какие мои сестра и брат. Я лишь представляла себе, как они придут и просто будут со мной.

В 2020 году меня забрали в семью. Меня взяла наставница из фонда, и с ней у нас все вроде хорошо. Я ее не считаю мамой, но она мне ближе, чем просто друг, чем мои кровные брат и сестра. Я полностью могу на нее положиться, знаю, что она мне доверяет и верит. Этого мне достаточно, потому что все остальное не так уж и важно.

Ирина Петренко, приемная мать: Мы живем в Московской области, город Дмитров. Не так давно я занималась проектом развития спорта в детских домах для детей-инвалидов. Мы ездили по таким учреждениям, проводили турниры по настольному теннису и другим дисциплинам, доступным людям с ограниченными возможностями.

Детский дом в Новочеркасске, откуда мы забрали Тимофея — колясочника, инвалида, — был известен нам очень хорошо. Мы знали детей оттуда, с директором дружили. Тимофей прожил там почти два года, и потом мы его забрали. Детский дом закрывали, и нам директор сказал: так и так, нас расформировывают, детей надо куда-то устроить, а в другие детские дома переводить их не хочется.

Буквально в первый же день, как мы приехали домой, Тимофей начал рассказывать мне душещипательные истории, и сначала казалось, что он их даже придумывал. Истории были о том, что у него были брат с сестрой, о том, как они жили вместе. Он очень многое помнит из своего детства, как они друг о друге заботились, как сестра с братом его носили на руках, а потом их разлучили. Тимофей очень страдал по этому поводу и в первые же дни начал просить: «Мама, давай найдем их, давай заберем их к себе».

Фото: Дмитрий Лебедев / «Коммерсантъ»

Их кровная мать умерла. Впрочем, она была лишена родительских прав, и детей воспитывал отец. Потом умер и отец, и они год жили с бабушкой, а потом умерла и бабушка, и их всех троих отправили в детский дом в Севастополе. Там они были недолго, месяца два. Старших детей — брата и сестру — забрала приемная семья, а восьмилетний Тимофей остался. Когда я спрашивала его почему, он отвечал: «Потому что я такой». С его слов это выглядело очень драматично — пришли, забрали, а он в это время был в больнице. Вернулся — а брата с сестрой нет. Его тоже видели, но к нему не подошли.

В Севастополе он побыл недолго, всего полгода. Потом его перевели в тот самый специализированный детский дом в Новочеркасске. Поскольку брата с сестрой забрали, он оставался один, и, как я понимаю, обычный детский дом не подходил для него — условий не было, он там был один такой.

С тех пор он ни разу не виделся с родными — не только в Новочеркасске, но и в Севастополе. Приемные родители не хотели, чтобы они общались, хотя дети постоянно спрашивали, почему не взяли брата. Они сильно на них обижены за это и говорят, что никогда их за это не простят. Брат и сестра даже не представляли, где Тимофей, и не попади он ко мне, они, вероятно, так больше и не увиделись бы.

Когда я нашла их, мы начали изредка общаться, и сначала мне показалось, что у них все хорошо. Тимофей просил их забрать, но я говорила: как мы можем, у них семья, они там живут уже четыре года! Конечно, у меня не было даже мысли такой.

Но прошлым летом они у нас погостили неделю. Мы были в Крыму, они к нам приехали и рассказали, как на самом деле им там живется. Оказалось, что их ограничивают во всем. Например, старший брат занимался спортом, был чемпионом Севастополя по теннису, а в приемной семье ему запретили заниматься спортом вообще — только работа по дому и учеба. У сестры тоже были какие-то увлечения, и все их в итоге запретили. Не давали гулять, встречаться с одноклассниками, принимать участие в школьных мероприятиях.

Как говорят сами дети, скорее всего, приемные родители, забирая их к себе, преследовали в том числе и корыстные цели. Их приемный отец — пастор местной католической церкви, и церковь выдала им после оформления опеки дом. Потом — опять же со слов детей — эти люди сразу купили новую машину. Старший сын сейчас даже написал письмо в прокуратуру на них: как они их притесняли и били просто за то, что что-то не так сказал, за непослушание. Конечно, побои сейчас уже вряд ли докажешь, но дети на тех приемных родителей сильно обижены.

С другой стороны, дети сложные, и я сейчас по отношению к ним начинаю все же какие-то ограничения применять. Не учатся, обманывают, опаздывают в школу — неорганизованные, безответственные. Я, конечно, пытаюсь их как-то направить, помочь, объяснить, но возраст тут такой, 13 и 17 лет. Вообще же у них сложная жизнь была. И с мамой проблемы, и с папой — и она, и он употребляли наркотики, сидели, а дети были предоставлены сами себе. Поэтому они научились выкручиваться, обещать что-то и не делать.

Фото: Михаил Воскресенский / Reuters

Впрочем, это нестрашно. Я вообще не думала, что мы сможем их из той семьи забрать — все-таки жили они там уже четыре года. Но когда они стали говорить, как им там плохо и как они хотят к нам, я сразу сказала, что ничего в этом плане для них делать не буду. Если они сами захотят, опека всегда им пойдет навстречу, потому что их желание — закон.

В итоге они погостили у нас неделю, вернулись, а еще через неделю старший из приемной семьи ушел. Написал заявление в полицию, написал, почему не хочет там жить, и оказался в приюте. Он заявил опеке, что обратно не вернется и пойдет с сестрой жить только к нам. Мы согласились только ради младшего, потому что жить вместе было его мечтой.

Прошлая приемная семья очень на меня обижена. Мне даже заявляли, что если хотела, надо было сказать, мы бы мирно решили вопрос, сами бы тебе их отдали, — словно речь об игрушке идет. На что я отвечала, что дети ушли не ко мне, а от вас. Старший вообще сказал, что лучше останется в детском доме, чем вернется к ним. А пастор рассказал всем, что дети просто захотели к брату и ушли к нему. Именно поэтому старший, Гена, добивается сейчас справедливости в судебном порядке.

Сейчас они все вместе, как и хотел Тимофей два года назад. У него получилось.

О том, почему братьев и сестер продолжают разделять в детских домах и почему в России не работают принятые законы, «Лента. ру» спросила у основателя фонда «Волонтеры в помощь детям-сиротам» Елены Альшанской:

Почему вопрос о недопустимости разделения братьев и сестер в детских учреждениях поднимают только сейчас? Проблема ведь не нова.

Елена Альшанская

Елена Альшанская: На самом деле этот вопрос поднимается, сколько существует современная Россия. В первые годы, конечно, людям было совсем не до этого, остро стоял вопрос выживания детей, которые просто находились на улице. Но когда он был решен, встал вопрос о том, как устроена система государственной помощи детям, и о необходимости того, чтобы эти учреждения именно оказывали помощь, а не были просто местами содержания детей. Об этом говорили еще в конце 90-х годов, мы же это начали делать в середине нулевых.

В 2012 году было принято решение о реорганизации системы детских домов, а в 2014-м — принято соответствующее постановление. Однако оно получилось половинчатым. В нем было записано о недопустимости разлучения братьев и сестер, о том, что они должны быть определены вместе в заведение, близкое к их месту проживания. Но при этом, поскольку осталась система разделения организаций на разные типы, получилось, что постановление есть, а выполнить его нельзя.

Потому что, с одной стороны, вы не можете разделять братьев и сестер, а с другой стороны — есть устав Дома ребенка, согласно которому там могут быть только дети до четырех лет. Соответственно, если одному ребенку три года, а другому — одиннадцать, вы их не можете поместить в один детский дом. Или у ребенка есть умственная отсталость, а у вас по уставу проходят дети с обычным развитием, таких положено помещать в другое учреждение.

Так исторически сложилось. Когда начинали формировать это разделение еще в 30-е годы, не было никакого понимания детской психологии, привязанности, депривации… Даже те западные или российские модели, которые просто описывают эти понятия, появились позже: у людей, которые выстраивали эту систему, не было тех знаний, которые позволяли бы им выстроить ее по-другому и понимать, что они наносят ребенку вред своими идеями о его перемещении «по этапу» в зависимости от возраста и особенностей развития.

Активные изменения [в педагогической мысли] в мире происходят в последние 50 лет. Нельзя сказать, что мы находимся в авангарде, тем не менее у нас этот процесс идет как минимум с 2014 года, когда было принято это постановление. К сожалению, по пути неразделения братьев и сестер пошли достаточно мало регионов, и мы предлагаем закрепить это уже не в качестве рекомендации, а как обязательное к исполнению, отойти от описанных выше типов учреждений.

Фото: Annie Spratt / Unsplash

Почему вообще так произошло?

Эти учреждения в последние годы прошлого века формировались исходя из того, что они являются учреждениями полного цикла: ребенок не выходил наружу, все услуги осуществлялись внутри.

Маленькие дети жили в медицинских учреждениях, детский садик, дом и больница — все в одном месте. Дети школьного возраста в основном были в школах-интернатах, где и учились. А дети с разными особенностями развития находились в тех школах-интернатах, где были коррекционные программы по их потребностям.

До 2014 года не существовало единого законодательства, которое регулировало бы все разнообразные организации для детей-сирот. Каждая из них руководствовалась типовыми положениями своего ведомства, своими уставами и какими-то частями отраслевого законодательства: образования, здравоохранения, социальной защиты.

Все это зависело от того, где учреждение находилось и к какому ведомству относилось. Никто не понимал, что ситуация «ребенок потерял дом» является ключевой, с которой это учреждение и должно работать. Чтобы он вернулся домой или был отдан в новую семью, чтобы он был в минимально стрессовой ситуации, получил помощь и реабилитацию, чтобы создать ему максимально стабильные условия, чтобы не было страшно из-за того, что он сначала потерял дом, а потом пошел по этим этапам, все время меняя пространство и людей. Это никому не приходило в голову.

Сегодня у всех этих учреждений единое законодательство и единые требования. Сегодня все должны учиться в школах, пусть даже коррекционных школах, находящихся за пределами этих учреждений. Интернат, детский дом, то место, где находится ребенок, который потерял родителей, — это как квартира, где он живет.

Вы же не разводите людей в зависимости от возраста по разным квартирам дома. Вы не передаете подросшего ребенка из одной квартиры в другую, с другими родителями, потому что ему исполнилось четыре года. Это просто место, где он живет, пока не вернется в кровную семью или не устроится в приемную.

Но несмотря на постановление 2014 года, все продолжают идти проторенной дорогой. Проблема остается. Как ее решать?

Дело в том, что эти учреждения остались в разных ведомствах, хотя у них появилось общее законодательство и к ним стали предъявляться одинаковые требования. И хотя законодательство дало возможность устраивать братьев и сестер вместе (впервые появилась возможность для того, чтобы дети от 0 до 18 лет с разным состоянием здоровья могли быть вместе), чтобы это претворилось в действительность, нужно поменять эту систему с разным типом учреждений в разных ведомствах со своими уставами. Потому что сейчас это старое разделение на типы новое законодательство, по сути, не дает реализовать.

Это уже шаг, на который большинство регионов не пошли. Зачем что-то менять, если это работало в течение 75 лет? Плохо, что детей разлучают с братьями и сестрами? Но их же разлучали и десять, и двадцать, и тридцать лет назад, и все выжили.

Фото: Валерий Мельников / РИА Новости

И как сдвинуть дело с мертвой точки?

Чтобы все дети были вместе, мы вносим совсем маленькое уточнение в законодательство: для того чтобы ребенка могли принять, не разлучая с братом или сестрой из-за того, что кто-то маленький или большой, кто-то здоровый, а кто-то не очень, все учреждения должны создать условия для возможности проживания детей разного возраста и разного здоровья. Теперь это будет не возможность, а требование по отношению к учреждению.

Предположим, у нас есть здание Дома ребенка, и в нем просто невозможно создать эти условия. Значит, оно просто не годится для того, чтобы там была организация для детей-сирот. Ее нужно сделать в другом помещении, а это, например, использовать для реабилитации маленьких детей. Тем более что часть этих зданий — огромные строения на 300-400 человек, П-образные, коридорные, стоящие на отшибе. Зачастую в них содержатся дети с умственной отсталостью — в условиях, которые, честно говоря, вообще не годятся для проживания живых людей.

Если у ребенка есть потребность в коррекционном образовании, он может ходить в коррекционную школу или учиться по специальной программе в обычной школе, которая находится вовне, его из-за этой потребности не надо увозить за 200 километров от родного дома на опушку леса.

Не получится ли так, что, как и в случае с прошлым постановлением, его не сочтут обязательным к исполнению? Да и деньги, наверное, на все это нужны немалые.

Прежде всего, у нас за это время количество детей в таких учреждениях снизилось примерно вдвое. С другой стороны, к сожалению, из-за уменьшения количества детей в некоторых регионах стали закрывать маленькие удобные здания в городе, забирают их себе, а вот эти огромные, стоящие на отшибе, оставляют детям.

Нужно понимать, что детей-сирот в России не так уж много. Тех, кто не живет в семьях, всего около 100 тысяч — на нашу огромную и очень богатую страну (посмотрите, сколько у нас миллионеров в списке Forbes!). И в этой ситуации мы говорим, что не можем создать нормальные условия для такого количества детей, потерявших семью? Извините, это вообще не аргумент. Это не такие огромные деньги, которые, скажем, тратятся на новогоднее освещение Москвы.

Если российский регион говорит, что пусть дети живут в лесу в неудобном здании, где рядом нет школ, что мы не готовы закрыть его и сделать четыре небольших поближе к цивилизации, — значит, это вопрос приоритетов.

Мы каждый день в разных городах страны разделяем детей, увеличивая беду, в которую попали эти дети, вдвое

Мы имеем на это ресурсы. Это не какая-то дорогостоящая история, где нужно каждую школу переделывать. Речь идет о том, что для 100 тысяч детей в регионах должны быть условия, чтобы они жили недалеко от дома — не за 100 километров, а хотя бы за 30. Чтобы родителям можно было туда доехать, и дети не оставались в страхе и одиночестве. Я думаю, что руководители регионов вполне могут найти средства и создать эти условия в учреждениях, где это возможно. Те же, в которых это невозможно, — переориентировать на другую работу, не на проживание детей.

Я недавно разговаривал с девушкой Ирой. Ее брата приемные родители не забрали вместе с ней из детдома, потому что бабушка была против, а приемный отец хотел растить сына без вмешательства извне. Поправки, которые будут обсуждаться 24 февраля, как-то затрагивают такие ситуации?

Это другая история, и законодательство ее регулирует. В законе об опеке написано, что братьев и сестер необходимо устраивать в семью вместе, за исключением ситуаций, когда это не в их интересах. Но, к сожалению, такая ситуация достаточно типична. Опека рассматривает ее как исключение, хотя там нужно работать с приемной семьей и бабушкой.

Бабушка — близкий родственник ребенка — имеет право с ним общаться. Он не должен терять единственного родного человека, который у него есть, только потому, что попадает в приемную семью. Семья не должна лишать его всех родственных связей и отношений с близкими людьми. Нормальная социальная служба, по-хорошему, должна была научить коммуницировать между собой бабушку и приемных родителей, чтобы дети попали в приемную семью вместе.

Почему этого не происходит? У нас что-то с опекой не так?

Не умеют у нас работать с этими вопросами ни органы опеки, ни отделы социальной защиты. Это, к сожалению, нигде не записано как требование — да и ситуации бывают разные. Где-то общение с родственниками может действительно вредить ребенку.

Фото: Юрий Смитюк / ТАСС

И как эту ситуацию исправлять? Это вообще возможно?

Ее нужно исправлять. Прежде всего, нужно понимать, что приемная семья — это все-таки семья, принимающая ребенка на определенных условиях. В его интересах государство поручает им его воспитание, и учет необходимости для ребенка его среды, его отношений точно так же должен прописываться в договоре с приемной семьей.

Нужно этому обучать. Нужно учить этому в школах приемных родителей, обучать сотрудников опеки. Они должны понимать, что у ребенка могут быть хорошие взаимоотношения с родственником, который не может его забрать, бабушкой, которая не способна за ним ухаживать по состоянию своего здоровья. И вредить такие родственники могут начинать как раз из-за страха потерять все отношения с ребенком.

И тут нужно как раз с помощью медиаторов, социальных служб, выстроить нормальную человеческую коммуникацию. Если люди любят ребенка, они, конечно же, ее ради него выстроят. Вместо этой вражды или запрета ребенку видеться с единственным близким родственником, которого он помнит, который у него в жизни есть, у нас может получиться ситуация, когда у него есть поддержка, расширенная семья, больше близких людей.

К сожалению, сейчас у нас является нормой, когда ребенок попадает в приемную семью, которая воспринимает его кровных родственников как врагов и прекращает всякое общение. Это чудовищно неправильно! И выстраивать коммуникацию в интересах ребенка, не нарушая ничьи права и границы, должны специалисты.

Еще одна поправка в постановление, которая будет обсуждаться, — это возможность получения ребенком карманных денег, чтобы он учился ими пользоваться. Где он их будет тратить?

Учреждения, в которых сейчас живут дети, — это не СИЗО. Ребенок выходит оттуда, обычно сам ходит в школу — не 6-7-летний, конечно, а 12-14-летний.

Ряд регионов уже имеют программы, по которым детям выдаются карманные деньги. Это, например, Москва и Московская область. Дети могут их тратить, когда ходят в школу. Они могут зайти в магазин и купить то, что им хочется. В конце концов, они могут положить себе деньги на мобильный телефон, который есть почти у всех, поскольку всякие дружелюбные спонсоры одаривают их этими устройствами. Когда у детей нет денег на то, чтобы оплатить услуги сотовой связи, они начинают разными не совсем законными способами их получать.

Помимо этих проблем, какие еще требуют немедленного решения?

Прежде всего, у нас дети становятся сиротами в ситуациях, когда они не должны ими становиться. С моей точки зрения, единственная причина, по которой ребенок может быть изъят из семьи, — это насилие, происходящее в семье по отношению к нему или отказ от воспитания ребенка.

Но у нас в детских домах много детей, родителям которых просто вовремя не помогли. Это те семьи, которые мы привыкли называть «неблагополучными», хотя меня этот термин очень коробит. Все мы можем в какой-то период своей жизни быть неблагополучными или выглядеть для людей прекрасно, а на деле чувствовать себя неблагополучными. При этом у нас нет достаточно качественной помощи и поддержки для людей, чтобы они не попадали в эти кризисные ситуации, а если попадут — смогли бы из них выбраться.

В особенности это касается людей без хорошего образования, живущих в плохих условиях изначально, еще в родительской семье, и выпускников этих учреждений, людей, у которых есть психические или физические заболевания — всякие моменты, которые и так усложняют им жизнь. Поэтому, когда появляется ребенок, им становится еще сложнее.

А как насчет алкоголизма и прочих зависимостей родителей?

Это большая проблема. И хотя мы наблюдаем в последние годы снижение уровня употребления алкоголя, все равно это одна из ключевых причин попадания детей в детские дома. Государство признает, что это проблема. Что дальше? Ничего.

Фото: Александр Кряжев / РИА Новости

Полноценных программ по лечению, ресоциализации и реабилитации зависимых — бесплатных, качественных, не выглядящих, как профанация и шарлатанство, — очень мало. У нас нет сопровождения семей в кризисе, потому что наша соцзащита сейчас — это магазин социальных услуг: пошли, выбрали, заявили, и, если вы соответствуете нужным параметрам, получили их. Но это не работает в отношении людей, у которых реальные сложности, которые находятся в тяжелом кризисе.

Нет системы, которая помогала бы людям выйти из этой ямы с наименьшими потерями. Есть отдельные практики в регионах, на уровне НКО, фондов, общественных проектов, которые этим занимаются, но это, к сожалению, не меняет ситуацию в целом.

Что же делать?

Выстраивать работу по социальному сопровождению семей. Чтобы появился человек, который помогает разобраться, получить эти услуги, выйти из кризиса. Чтобы помощь была более индивидуальной. Появилась возможность, например, ту же аренду оплачивать людям, потерявшим жилье, а не их ребенка в детский дом отправлять.

Нужно по цепочке выстраивать систему профилактики, которая потянет за собой реорганизацию семейного устройства. Чтобы у нас появилось понимание, что наличие у ребенка бабушки — это хорошо, а не плохо, и нельзя запрещать им видеться. С помощью социальных служб выстраивать коммуникации в интересах ребенка. Да и хорошо бы, чтобы дети вообще не попадали в сиротские учреждения, оставаясь в семье, устраиваясь в семьи родственников или опекунов и усыновителей.

Но должны измениться и сами учреждения. Это важно для детей, которых здесь и сейчас разлучают между собой и увозят на отшиб, в лес, потому что им поставили, скажем, умственную отсталость. И, конечно, нужно широкое обсуждение этого, понимание того, что так с детьми делать нельзя, нельзя за огромные государственные деньги системой государственной заботы наносить им дополнительный вред.

Подробности зверского убийства таксиста в Душанбе. Почему растет молодежная преступность?

Пресс-центр МВД страны заявил тогда, что по подозрению в совершении этого тяжкого преступления задержан Саймумин Мухиддинов, 21-летний житель района Джайхун Хатлонской области. В видеоролике, показанном в передаче МВД, задержанный говорит, что их спор начался из-за денег и что он (обвиняемый в убийстве – прим. редактора) совершил глупость, убив таксиста.

Рассказ матери, шок у жителей кишлака

Арест Саймумина Муҳиддинова ошеломил большинство жителей кишлака Вахш Джайхунского района. Некоторые из друзей и знакомых Мухиддинова сказали, что «они не ожидали такого от Саймумина, эта новость их шокировала».

Саймуддин Холов, отец Саймумина Мухиддинова, сказал Радио Озоди, что он не понимает, почему его сын совершил такое. «Я уже много лет как развелся со своей женой и поэтому у моего сына другая фамилия». Больше он не захотел с нами общаться и на вопросы не отвечал.

Наджафмо Холова, мать Саймумина, рассказала Радио Озоди, что видела сына всего полчаса после того, как он вернулся в Душанбе в Джайхунский район. «Приехала милиция, потребовала фотографии. Я ему позвонила, он не ответил. После этого позвонили из дома сестры и сказали, что он там. Пошла к нему, спросила, что ты наделал? Он весь дрожал от испуга, но ничего не рассказал. Там его и задержали», — рассказала Холова.

По ее словам, она не видела своего сына с момента его задержания и не знает, в чем конкретно состоит его вина.

Между тем, в продемонстрированном 3 марта видеоролике сотрудники МВД заявили, что «Саймумин Мухиддинов с целью завладения деньгами, с использованием насилия остановил автомашину под управлением Эраджа Эмомали и потребовал у последнего денег. После того, как получил отказ, он жестоко расправился с водителем».

Россия – Душанбе – Джайхун

Саймумин Мухиддинов — старший ребенок в семье, у него есть младшие сестра и брат. Брат в настоящее время находится в трудовой миграции. Шерали Кыргызбеков, глава джамоата Вахш Джайхунского района, сказал Радио Озоди, что хотя молодой человек проживал в этом кишлаке, однако он мало что знает о нем и его прошлом.

Родственники говорят, что Саймумин Мухиддинов был в детстве в России со своим отцом и поэтому не окончил школу. Амонуддин, дядя Саймумина, говорит, что «когда они вернулись из России, он учился некоторое время в Душанбе. Но в последние годы он проживал в кишлаке».

Абдурасул Шарифов, заведующий средней школы №3 Джайхунского района, говорит, что «Саймумин проучился у нас только в 2019 году, окончил 11-й класс. Его отец открыл недалеко от школы магазин, и я иногда видел Саймуъмина там».

В то время как родные Саймумина Мухиддинова обеспокоены его дальнейшей судьбой, члены семьи Эраджа Эмомали в Муминабадском районе оплакивают его. Здесь живут его родители. Сам Эрадж проживал в кишлаке Джавалай джамоата Киблаи района Рудаки, но жил в арендованном доме в Душанбе.

«Я видел 21 ножевое ранение»

Журналисты Радио Озоди съездили в кишлак Джавалай района Рудаки, где проживал Эрадж Эмомали, и встретились с его братом и сестрой. По их словам, Эрадж похоронен в Муминабадском районе.

Шодмон Назаров, брат Эраджа Эмомали, сказал Радио Озоди, что Эрадж был самым младшим в семье и что его смерть сильно потрясла членов семьи. По его словам, они 25 февраля пошли в прокуратуру, чтобы лучше узнать о причине смерти своего брата.

«Эрадж ездил на такси «1111» и обычно стоял в ожидании пассажиров в районе «Профсоюзов». Говорят, что обвиняемый сел в его такси и потребовал отвезти его в 46-й микрорайон. Он собирался поехать в Джайхун и поэтому приставил нож к горлу Эраджа и потребовал 60 сомони на проезд. Брат попытался выхватить нож, однако обвиняемый ударил его ножом. Говорят, что он нанес 42 удара ножом. Я сам видел 21 ножевое ранение. Он вытащил потом у брата 80 сомони и телефон», — рассказывает Шодмон.

Следствие по делу ведут следователи прокуратуры города Душанбе. Один из них на условиях анонимности сообщил Радио Озоди, что в отношении обвиняемого возбуждено уголовное дело по части 2 статьи 104 Уголовного кодекса, санкция по которой предусматривает от 15 до 25 лет лишения свободы или пожизненное заключение.

У Эраджа Эмомали 3 февраля, за двенадцать дней до смерти, родился первенец. Его мать — домохозяйка, а отец много лет проработал в строительной отрасли и сейчас вышел на пенсию. Эрадж Эмомали был в трудовой миграции, работал в Москве, но позже вернулся обратно.

В чем проблема?

Рост числа потасовок и убийств среди молодежи в Душанбе и других регионах страны вызывает серьезное беспокойство у жителей страны.

• Два месяца назад МВД сообщило об убийстве 38-летнего таксиста в Турсунзаде.
• В декабре прошлого года двое молодых людей были осуждены за убийство двух женщин: 29-летней Замирамох Хайдаровой и 19-летней Мехрафруз Холмирзо.
• В августе прошлого года в результате групповой молодежной драки был убит Бахром Якубов, 24-летний житель Душанбе.

Махмадулло Давлатов, таджикский психолог, говорит: «Проблема в отсутствии воспитания молодого поколения».

«Когда молодой человек совершает проступок, то тогда становится ясно, какие нужды в этой семье остались неудовлетворенными. Не исключено, что семья неполная, был недостаток ласки и любви. Когда не хватает родительской любви, это место занимают другие элементы, другое поведение. Вот такие молодые люди совершают потом убийства, и в их сердцах поселяется жестокость, а не любовь», — пояснил он.

Каковы пути решения?

Психолог отметил, что молодые люди не научились справляться с проблемами или личными конфликтами, и поэтому при возникновении проблем многие из них становятся эмоционально напряженными и теряют контроль над собой.

Махмадулло Давлатов говорит: «В состоянии аффекта разум человека затуманивается. Подавляющее большинство молодых людей, совершающих преступления, не могут контролировать себя, но потом сожалеют об этом. Чтобы решить эту проблему, нам нужно научить людей быть стойкими в любых ситуациях».

Обеспокоенность ростом преступности среди молодежи неоднократно высказывалась в социальных сетях и в беседах с экспертами. По данным МВД, в прошлом году в стране было зарегистрировано 23 тыс 460 преступлений, что на 1,4 тыс больше, чем годом ранее.

Власти не говорят о причинах роста преступности, но эксперты связывают это с безработицей и недостаточной правовой грамотностью населения.

«Привезли кого‑то типа Навального». Что происходило в части, где несколько месяцев держали Руслана Шаведдинова из ФБК

Рассказывает Артем Королев

Служба началась у меня в июле: первые полтора месяца я провел в учебке в Северодвинске, а 23 августа я полетел на Новую Землю — и там я был до 23 июня прошлого года.

До того как привезли Руслана, это была обычная армия. Все было окей: звонили каждую неделю, телефон давали с вечера пятницы до утра понедельника, в понедельник собирали. Все по расписанию, все хорошо, без проблем, без запар.

Жопа началась, когда приехал Руслан. Тогда пришла весть с материка — к нам приходит командир и говорит: «Все, к нам приезжает ревизор». Мы такие: «А кто приезжает, а что случилось?». Все молчат, никто не говорит — и только кто-то из контрактников сказал: «Ну, типа это правая рука Навального». Мы такие все типа: «Кто? Что?».

Они сказали еще «Шаведдинов как-то или Шаведдунов» — фамилию его коверкали, не знали, как она читается. Мы все в ожидании были, и нам сказали, что нам запрещено с ним общаться. Мы такие: «А в чем проблема-то?». «У вас не должно быть никаких вопросов, приказ есть приказ».

Изначально он попал в другой дивизион, первый, туда привезли срочников и Руслана. И в этот момент нам сказали, что он попал в другой дивизион, все хорошо. Там он был со срочниками, и его положили прям рядом с выходом, чтобы за ним могли следить, чтобы он не суициднулся.

Руслан Шаведдинов:

— Так-то о моем прибытии знали все, их за день до этого проинструктировали, что к ним едет какой-то преступник от Навального. А кто я, ну это парочка человек [понимали], кто сочувствующий, кто до этого интернет читал. А так, что человек от Навального едет в наручниках, все знали — они сразу пошли спрашивать: «Че, правда в наручниках привезли?» Говорю: «Ну да». Надели в Москве, сняли по прилету на Новую Землю, в аэропорту «Амдерма-2».

Версия, что положили у входа, чтоб я не суициднулся — все-таки скорее предположения Артема. Я-то убежден, что следили, чтобы я ничем не обзавелся. Мне поставили кровать у входа, где постоянно проходит дежурный; плюс со мной был сержант-контрактник, который сидел со мной на соседней кровати и постоянно за мной наблюдал, чтобы со мной ничего не случилось и я ни с кем не взаимодействовал.

Руслана водили на обеды, он не ел. Дальнейшую цепь событий в первом дивизионе я не знаю, но примерно через дня три-четыре его перевели к нам — и тогда к нему начали обращаться «Ну ты же наш друг, ты сам понимаешь, что все должно быть хорошо, мы тебя не обижаем».

Что вообще происходит?! Нам запретили с ним общаться: он спрашивает что-то у нас, а мы должны были просто молчать и мимо проходить. Но я был не из тех людей, я начал с ним общаться, спрашивать, как он сюда попал. Он тогда был с бородой, с [длинными] волосами — ему сказали, чтобы он побрился, он побрился, ему сказали, что неправильно, некрасиво. У контрактников, допустим, прически были «под тройку», некоторые ходили с челками по шею, и они же говорили, что у него неправильно — хотя у него было точно так же, как и у них.

Руслан Шаведдинов:

— Честно, не помню, как было в части. Когда я в бочку прилетел, мне говорят: «Будешь стричься под ноль». Я говорю, что не буду. Говорят: «Так принято». Я спрашиваю, где так принято, потому что ни в одном документе не написано, что должен быть налысо пострижен. Там расплывчатая формулировка «прическа не должна мешать использованию средств индивидуальной защиты», а если есть растительность на лице, то она тоже должна не мешать ношению противогаза. Четко длина в воинском уставе не прописана — прописана в приказах, но устав же выше. Качал права, качал права — плюнули, и я постригся как захотел, бока состриг и сверху «под шестерку».

Руслана опять же положили ближе всего [к выходу], за ним поставили слежку. Следили случайные контрактники — были разводы в пять часов, заступает суточный наряд, и каждый раз подходят к нашему дежурному по роте и говорят: «Ну ты знаешь, у вас особый случай, главное, что ты должен — следить за Русланом. На остальной личный состав можешь не так сильно обращать внимание».

На тот момент уже поставили глушилки. Это было примерно в конце декабря, как только Руслан приехал. Поставили именно на наш дивизион: то есть левая часть здания еще как-то ловила связь, хоть она и так на Новой Земле очень плохая, а в правой связь была обрублена полностью. Ни смс, ни звонки — и телефоны нам по факту перестали выдавать.

На Новый год мы не звонили родственникам, и все были в обиде на Руслана из-за того, что он приехал. Никто не смог дозвониться до родственников — но не я. Я нашел способ, свалил из казармы, дозвонился как-то.

На следующий день Руслана куда-то отвели — на медобследование или что-то в этом роде. У него проблемы со спиной были тогда. Его не было примерно час. Прибежал командир и говорит: «Все, все, быстро выключайте глушилки, дайте личному составу позвонить!». Как только Руслан вышел, сразу начались звонки.

И как только пришла смска, какое-то предупреждение сверху, и через 20 минут опять прибежал командир и говорит: «Все, медобследование скоро закончится, телефоны забираем». Так как связь на Новой Земле очень плохая, многие дозвониться так и не смогли.

Руслан Шаведдинов:

— Глушилки я видел собственными глазами, в своих письмах ранних пытался описывать. Такие две черных коробки с антенками; их поставили прямо перед моим приходом, и на весь этаж не работала связь. Если выходил на улицу, связь работала — для меня так даже смски пытались отправить, люди выходили на улицу, якобы в курилку.

Возможность звонить за пределами здания была не у всех. Я просто был самый хитрый и мне повезло, я бы так сказал. У меня был телефон — ну это понятно, неуставной, запрещено. Я его просто спрятал в пакете в снегу, и он там лежал до нужного момента. Я уходил на обход территории, доставал телефон, и у меня было ровно две-три минуты, чтобы дозвониться, сказать, что живой, передайте всем родственникам, что я живой. Потому что мы не звонили к тому моменту уже неделями.

Письма с Новой Земли не доходили на тот момент. У нас до этого был «час звонка» по воскресеньям, но телефоны выдавались с пятницы вечера до понедельника утра, а тут все началось по расписанию: в воскресенье с 15 до 15:50 «час звонка», который заменили на «час солдатского письма». Мы писали письма, их собирали… и за месяц все те письма, что мы писали каждую неделю, ни одно из них не дошло. Потом уже, месяца через четыре службы, Руслан уже уехал, май, я звоню матери: «Пришло хоть одно письмо?». «Нет, вообще нет». Я когда домой вернулся, пришло только одно письмо — и то которое я писал уже после [отъезда] Руслана.

Эфэсбэшники даже попросили сделать стенгазету, посвященную чисто Руслану, чтобы он чувствовал себя в комфорте. Эту стенгазету делал я и один контрактник. Я был канцеляром, занимался стенгазетами, бумагами, журналами и секретными, блин, документами.

Стенгазета называлась «Начало восхитительной службы»: там идет фотография, потом надпись «Учимся заправлять кровать», «Прекрасный обед», «Такая хорошая служба». И на всех местах его заставляли фотографироваться.

Руслан Шаведдинов:

— Стенгазету назвали «Кактус». Там было типа «это все о нем», как я сижу за новогодним столом, как заправляю кровать и так далее.

В газету «Новоземельские вести» его [фото] выложили, якобы он счастливый, радостный такой, но его по факту просто заставили. И это тоже смешной момент: на Новый год была фотография, все как обычно смотрели Путина, и единственный, кто отвернулся — это был Руслан. Я эту фотографию распечатал, и во всех письмах, на которые он отвечал, он присылал эту маленькую фотографию.

Руслана заставили принять присягу: он написал в присяге «Не принимаю», они посчитали это за роспись. И все, подписал присягу — значит, солдат.

Потом начали появляться люди, которые следили за ним, «агенты»: люди, которые якобы его друзья, один срочник и один контрактник. На самом деле они следили за ним и докладывали все это высшим чинам. В один момент мы остались в умывальнике, только я и Руслан, и я ему говорю: «Не общайся с этими двумя людьми. Просто пойми, не общайся».

Потом срочника, который «крысил» Руслана, еще раз использовали: нашли человека, который занимается на Новой Земле торговлей — снюс, вот эта вся байда жевательная. В общем, этого срочника послали к барыге, и того парня военная полиция повязала. Контрольная закупка. Он был таким человеком, который искал выгоду — а второй, наверно, за званием [следил за Шаведдиновым].

Руслан Шаведдинов:

— Был такой сержант и был такой срочник, которого оставляли на контракт, и он, чтоб выслужиться. Ну, мне все говорили, что их ко мне приставили. Но я только интуитивно могу сказать, постоянно за мной ходили и типа: «О, че, тебе письма пришли? Кто пишет?». В этом духе. Но я их особо и не подпускал.

Это все было известно мне, потому что я был канцеляром, я слышал все, что говорят командиры: и что придет человек и поставит глушилки, и как Руслану сломали телефон, который пришел по почте. Потом ему не давали симку купить, полмесяца где-то: всех водили в магазины, в это время Руслана отправляли опять в госпиталь, куда угодно, и у него не получалось ничего. Искали причины, чтобы он не мог позвонить никуда — командиры давали ему свои личные телефоны под присмотром, чтобы он сказал: «У меня все хорошо, все прекрасно».

В итоге у Руслана появился телефон, я ему помогал с ним: заряжал, давал симку иногда с интернетом. Его положили тогда уже рядом со мной как с доверенным лицом. Я знал, что он под одеялом сидит и пишет в телефоне сенсорном, он купил его в части у кого-то из срочников; аппарат был разбитый-убитый, но связь он мог держать с него.

Наступает тот момент, когда Руслан [передал коллегам], что его переводят в другую часть. Утром мы узнали, что его переводят, потом появляется пост, через десять минут его забирают и через 20 минут строят весь личный состав. В этот момент мы поняли, что все, это конечная.

Выходит командир и говорит: «Кто. Дал. Ему. Телефон?». Никто не понимает, о чем речь — только я один знаю, что у него был телефон, и он сам написал. Никто ничего не говорит, полная тишина. Нам говорят: «Хорошо, мы вас поняли». У нас полностью все спальное помещение разворошили в щи, в хлам. Его просто, можно сказать, не было: искали все телефоны, все, что возможно было. Не нашли ничего, только две зарядки: одна была моя, которую я давал Руслану; ну я сказал, что она пропала два-три месяца назад.

Командир нам говорит: «Ну все, вы попали. До тех пор, пока я не увижу телефоны, вы будете заниматься спортом и надевать резину». То есть ОЗК.

Мы потом трое суток не вылазили из резины вообще. Мы снимали ее, только когда выходили на обед. Потом возвращались — нас снова качали, качали, качали. Спрашивали, чуть ли не пытали уже. ОЗК — это такая вещь, в которой очень жарко и тяжело дышать, это противогаз, вещмешок, плащи и все такое. В этом заниматься спортом крайне затруднительно. Обычно такое занятие происходит раз в неделю, может быть на один час, а тут это было три дня и без остановки.

Мы приходили, завтракали — и опять было ОЗК, мы снова качались. Кто-то в обмороки там падал, у кого-то давление, все в госпиталь съезжали, а я был до конца, потому что понимал, что нас не задрочат прям до смерти. Бегали — мало сказано; отжались сто раз — окей, отдыхаем, приседаем еще пятьсот раз, обнялись — и приседаем, потом снова отжимаемся, потом «бабочку», потом берпи. Спорт — это жизнь, фитнес-тренинг был полный.

НовостьПереводом Руслана Шаведдинова в часть без связи занимался лично замкомандира 45‑й армии

У нас из личного состава в 20-25 человек остались просто мертвые люди какие-то. Человек пять уехали в госпиталь, потому что на морозе бегали: только вспотевшие из ОЗК вылезли, надели спортивную форму; на улице ветер, снег, а мы бежим в обычной спортивной форме. Многие улетели с пневмонией.

После этого один из срочников придумал идею, что будет хорошо, если телефоны кто-то «найдет». Нас в третий день просто до полусмерти вымотали, тысяча потов вылилась — и тут один говорит: «Я знаю, где его телефон». На самом деле телефон был у Руслана, он его засунул туда куда-то и с собой забрал. Парень принес какие-то два случайных телефона и сказал: «Вот, это его». Их сразу отправили на проверку в службу защиты государственной тайны: телефоны абсолютно пустые, ничего не нашли. И тогда сказали, что не будут больше нас задрачивать, раз никакой информации нет.

И в этот момент командира повышают: тот, который заместитель командира по вооружениям, всю жизнь был капитаном, и тут просто в один момент стал майором, просто ни с чего.

Еще была такая ситуация с судом: когда у Руслана был первый суд, утром его куда-то забрали. Суд был из-за того, что ему не давали телефон. В этот момент именно тот командир, которому в дальнейшем дали майора, подходит ко мне и говорит: «Ты будешь свидетелем, будешь говорить, что это все ложь, провокация, никаких глушилок у нас не было, все в казарме всегда хорошо — ну, знаешь, что сказать. Иначе все хреново будет, лишнего не скажи». Туда взяли еще одного парня, срочника — его позвали первым, и он только врал по сути. Руслан сам стоял смеялся на суде, это ведь реально была ложь. И этот командир, крутой мужик якобы, чуть ли не на коленях у меня умолял, чтоб я лишнего не сказал, «а то меня посадят, семья, дети». Меня в итоге не вызвали.

Руслану пришел по почте телефон кнопочный, уставной. Он его сдал, все как надо — но на нем не было симки. Он говорит: «Мне нужна сим-карта, можно за ней я схожу с офицером, с контрактником, с кем угодно». В итоге прошло две-три недели, и только потом ему дали сим-карту, а на следующий день, когда он один или два раза по ней позвонил, ему сломали телефон. Он его сдал, там какие-то диоды вытащили, и он просто не работал, не включался.

От нас не отставали еще долгое время: качать перестали, но стали каждый день проводить шмоны — начали полностью «взрывать» спальное помещение, искать телефоны, проверять карманы.

Перед отъездом, когда мы прощались с Русланом, я ему сказал: оставь мне свой номер телефона, я тебе скажу, что да как. Он мне написал номер; когда у меня проверяли военный билет, там нашли этот телефон. Тогда сказали: «Чей это номер?». Я такой: «Сестры!». Мне не поверили и начали сравнивать номер телефона — а это был номер его девушки — Кира, по-моему. Это был номер, по которому я должен был связаться с Русланом, но по факту оказался номер его девушки, но я этого не знал. Этот же номер был у второго срочника, у которого также его спалили.

Все ужесточилось. Нам начали говорить: «Это фашизм, вы никогда не сможете подружиться с такими людьми. Запомните, они вам не нужны. Это просто национализм, фашизм, не общайтесь с ним». Командир взвода нас построил и спросил: «Кто считает Руслана Шаведдинова другом?». И все те, кто с ним дружили, общались — никто руки не поднял. Поднял я один, и он начинает давить: «Ну и что, и почему он твой друг? То есть вот началась бы революция, начали бы убивать людей — ты бы поддержал его?» Я говорю: «Если бы было во благо нашей страны, то да». А он: «Ты еще хуже, чем я думал». Отвернулся и все. Начал говорить, как это плохо, про фашизм, про национализм, что Руслан татарин. Он говорил, что они хотят поработить наш российский народ, чтобы мы пошли против своей же власти, против таких же русских, как мы.

Начали промывать мозги каждый день: «Вы не должны быть такими, как он, помните». Начали говорить про Киру, девушку его, что она тоже продажная, родину продаст за деньги Америке, все что угодно.

Рассказывает Сергей:

— Меня забрали в июле того года. Полгода прошло, и в декабре привезли этого Руслана. Там столько кипеша было: все полковники в шоке были, что привезли кого-то типа Навального, все его так звали. Поставили глушилки на территории нашей части, чтобы мы никому не могли позвонить.

Даже здороваться с ним нельзя было и общаться — мы аккуратно, чтоб нас не заметил никто из контрактников либо полковников. В столовой мы завтракали, обедали или ужинали, он пытался передать мне записку, а они следили.

Так как у меня был телефон беспалевный, я, естественно, решил ему помочь. Так забрали его неожиданно и бредово. Мы разными способами пытались помочь ему передать информацию: он писал на бумажке письмо, которое нужно отправить и номер телефона. Но не получилось, к сожалению. Я когда был в наряде, хотел отправить письмо Кире, только написал «Здравствуйте», заходит полковник (из другой части вообще), забирает у меня телефон и читает сообщения. Я, естественно, ничего не стал говорить.

На следующий день, когда наряд закончился, меня вызывает мой командир, спрашивает, че за фигня, кто дал телефон и так далее. Я стал отмазываться — и в итоге через день-два телефон утопили. Просто налили в ведро воду, кинули туда — и все. До этого у меня тоже был телефон, но его тоже спалили; его прибили к стенке, к деревяшке. Вот там висят теперь два телефона.

В итоге мне грозились, что посадят, тоси-боси, там будут следить за тобой, когда приедешь. Я такой: «Да-да-да, все ясно». Короче, боялись они жестко за свою жопу.

Еще вспомнил, что меня полковник Теленков, замкомандира части пригласил к себе и сказал: «Следи за Русланом и передавай всю информацию мне, что он тебе будет говорить». Я, естественно, сказал: «Да-да-да», а потом, когда он стал меня вызывать, я такой: «Мы с ним не общаемся, тоси-боси». И дальше он забил на меня.

У них как будто листочек был, шаблон — офицер меняется, и каждый говорит одни и те же фразы, только завуалированно. «Дослужите с честью и не опозорьте себя и свою родину. Никому не говорите, что у вас вообще был такой сослуживец, потому что по факту его здесь не было».

Все говорили, что Руслана отправили на вертолетную площадку, он там снег чистит, и с ним все хорошо. Но командир говорит: «Его отправили в самую дальнюю задницу, куда его только можно было отправить, где нет связи, чтобы он даже не мог попробовать дозвониться и не судился».

Приехал эфэсбэшник из другой части, забрал глушилку, проблем больше не было. Просто решили забыть про него, но каждый раз все напоминало об этом.

Редактор: Дмитрий Трещанин

“Ваш сын идет против власти”»

Следствие считает Азата Мифтахова членом «московской ячейки объединения «Народная самооборона» или даже «московской ячейки «Сети»». Согласно материалам дела, противозаконная деятельность «Народной самообороны» проявлялась в «несанкционированном размещении баннера», «несогласованных пикетах», «противозаконных флешмобах в поддержку репрессируемых анархистов» и нанесении граффити с помощью трафаретов. В качестве вещественных доказательств того, что Азат участвовал в акциях анархистов, приводится список книг, загруженных на ридер. Кроме трудов Кропоткина в нем можно найти и такое: «Ханна Арендт «О насилии»… и другие книги экстремистской направленности».

О том, что Азат якобы является членом «московской ячейки межрегионального объединения «Народной самообороны»», сообщил один из анонимных свидетелей по делу под псевдонимом «Караульный». «Караульный» на судебном заседании не смог ответить на конкретизирующие вопросы об акциях анархистов, в которых он якобы участвовал. Поскольку во время заседания показания свидетеля Караульного транслировались из окружного военного суда, адвокат Светлана Сидоркина предположила, что анонимный свидетель сам является обвиняемым, а показания против Азата — часть его сделки со следствием. Эта практика действительно является распространенным способом получить нужные следствию показания.

Показания другого засекреченного свидетеля — «Петрова» — стали формальной причиной для взятия Азата под стражу по делу о разбитом окне. Согласно свидетельству Петрова, он увидел изображение Азата в СМИ. По «выразительным бровям» он опознал Азата как человека, которого увидел ночью год назад в Ховрино среди бросавших дымовую шашку в окно офиса «Единой России». Однако на допрос в суд анонимный свидетель под псевдонимом «Петров» не явился: оказалось, что он умер. Примечательно, что засекреченный «Петров» и ключевой свидетель по делу «Артподготовки» умерли в один день и от тех же травм, поэтому можно предположить, что это был один и тот же человек. «Петров» явился дать показания именно в тот момент, когда первоначально предъявленное Азату обвинение в изготовлении взрывного устройства не нашло никаких подтверждений и для его дальнейшего содержания под стражей уже по новому делу понадобились новые основания.

Правозащитный центр «Мемориал» признал Азата Мифтахова политзаключенным. Приговор Азату огласят 11 января в Головинском районном суде Москвы в 12:00.

*Общество «Мемориал» включено в реестр «иностранных агентов». Мы вынуждены оставить это предупреждение по требованию государства.

«На углу Петру сказали ударить Стерлинга, но не говорили бить коленом»

Тренер Маркос да Матта, готовивший Петра Яна к поединку против Алджамэйна Стерлинга, прокомментировал эпизод, который привел к дисквалификации россиянина.

На турнире UFC 259 прошел титульный бой в легчайшем весе, в котором Ян проиграл Стерлингу из-за дисквалификации и лишился пояса. Он нанес американцу запрещенный удар сопернику в голову.

Чемпион UFC в легком весе Хабиб Нурмагомедов, наблюдавший за поединком возле угла россиянина, подтвердил, что указания нанести этот удар последовали от секундантов.

— Судья потратил много времени на объяснение этого правила. Я сказал Яну, что не имеет значения, где была рука, он должен был беспокоиться о колене. Если колено упирается в землю, ничего нельзя сделать.

На видео видно, что я говорю Яну просто ударить. Только если кто-то другой сказал иное. Поскольку я не знаю русский язык, я не понял, что ему сказали другие на углу. Но позже они мне сообщили, что просто сказали ударить, но не говорили бить коленом.

Только Стерлинг может сказать, имел ли он возможность продолжить бой. Он может говорить всем, даже матери и жене, что не мог вернутся, но только он знает правду. Он уступал в этом поединке, выигрывал только второй раунд, а Ян наращивал темп. Все видели, что Стерлинг устал. Он несколько раз падал на землю, чего не делает боец. Петр становится только лучше после каждого раунда, я был уверен, что Ян нокаутирует его в последнем раунде. Возможно, многие бойцы на месте Алджамейна сделали бы то же самое.

Реванш? Ян уже провел четыре раунда против Стерлинга и знает, чего ожидать от второго поединка. В реванше я ожидаю увидеть еще более опасного Петра, — сказал да Матта.

На счету Яна 15 побед и 2 поражения. В ближайшее время он вернется в Россию, но готов прилететь в США, если UFC назначит реванш в скором времени.

Читайте также:

Матфея 21:30 Тогда тот человек пошел ко второму сыну и сказал ему то же самое. «Я сделаю это, сэр», — сказал он. Но он не пошел.