Белла Ахмадулина
Любовная лирика Ахмадулиной полна изящества и своеобразной «высокопарности». Поэтесса умела говорить о чувствах, терзающих сердце и о простых радостях любви всегда витиевато. За это многие ее недолюбливали, считая, что таким образом она утрачивает связь с реальностью. Другие же наоборот боготворили, указывая не просто на подражание, а на своеобразный поэтический дар, через который она легко передает душевные порывы. Любовь для Беллы Ахмадулиной — это чувство сопереживания, нужности себя в мире, чувствования природы вещей и возможности прикоснуться к их тайнам. И если желание поделиться этим чувством, этими открытиями с другими вызывает у других радость и понимание, то это и есть любовь, которая граничит с таким философским понятием как радость бытия. Камерность любовной лирики Ахмадулины, в которой так часто упрекали поэтессу современники, на самом деле невероятно глубока. Она сама создает мир своих любимых, который узок, но при этом удивительно глубок и полон. Мотив дружбы — один из главных в творчестве Беллы Ахмадулиной. Можно даже говорить о том, что тема любви и страсти у Ахмадулиной практически заменена темой дружбы. Для поэтессы зачастую нет разницы между дружбой и любовью, эта два понятия она ставит в один ряд и на одну чашу весов. Любовная лирика поэтессы полна чувств, которые она адресует не только своему избраннику, а и всем тем, кого видит и знает: прохожим, знакомым, своим читателям. Но прежде всего своим родным друзьям. Это чувство у Ахмадулиной возвышенное, изысканное, даже обладающее некоей музыкальностью. Она постоянно признается в любви, «воздает благодаренье», не пряча ее, делясь ею с другими. Но при этом дружба, любовь являются обособленными от чувства собственного одиночества, ведь двое никогда не смогут до конца понять друг друга, говорит Белла Ахмадулина. Поэтесса Ахмадулина — поэт любви, но любви особенной, любви-признания. В ее любовной лирике не часто услышишь такие строчки: Озноб, я вся твоя! Не жить нам розно! Я — балерина музыки твоей». Стихи о любви Ахмадулиной легко угадываются благодаря эмоциональному напряжению, некой таинственности и непонятности, «вязкому и гипнотическому синтаксису», как характеризовал его Бродский, которую автор создает особым образом. Переживания и накал чувств, раздумья над своей судьбой как поэтессы и как женщины, — вот характерные черты лирики Ахмадулиной. Интересно, что творчество у Ахмадулиной не зависит от нее. Ее муза приходит тогда, когда посчитает нужным и от этого зависит многое. Так, в стихотворении «Как много у маленькой музыки этой» поэтесса называет поэзию «маленькой музыкой», для рождения которой требуется уход от действительности и даже любимый человек не должен находиться в этот момент рядом: Возлюбленный путник пускается в путь». Читая любовную лирику Ахмадулиной, иногда возникает чувство, что поэтесса страдает от своей одаренности, что она желает быть как все, как любая женщина ее эпохи. Я скрою от незрячести твоей, Какой повадкой и какой усмешкой Владею я — я друг моих друзей». Любовная лирика Ахмадулиной рассматривает мотив творчества как помеху любви. Когда приходит понимание, что радость вызывают лишь «причастий шелестящих пресмыканье», лирическая героиня доказывает, что больше не имеет пола, говоря о себе как о «бесполом существе» и снимая с себя, таким образом, принадлежность к любви. Творчество начинает тяготить, мешать действительности: Но при этом любовь к творчеству больше, чем любовь к другим, она даже больше, чем любовь к своей семье: Однако, поэт не был бы поэтом, если бы не писал и не чувствовал окружающих его людей и вещи так же чутко, как и себя самого. В любовной лирике Беллы Ахмадулиной много проникновенного, глубоко чувства, много нежности к тем, кто вокруг. Нежность — это одна из главных ипостасей ее творчества: Глубина и сила чувства — вот тот бесценный дар, который подарила читателям в своем творчестве поэтесса Белла Ахмадулина. Ни слова о любви! Но я о ней ни слова Ни слова о любви! Но я о ней ни слова, Луну над головой держать я притерпелась Лепечет о любви сестра-поэт-певунья — Как бедный Гоголь худ там, во главе бульвара, Столь длительной луны над миром не бывало, сейчас она пройдет. Ни слова о любви! Так долго я жила, что сердце притупилось Прощание А напоследок я скажу: Как ты любил? — ты пригубил Жестокость промаха… О, нет Работу малую висок и стайкою, наискосок, уходят запахи и звуки. Ночь (Андрею Смирнову) Уже рассвет темнеет с трёх сторон, Как непреклонно честный разум мой Меж тем, когда полна значенья тьма, Но, видно, впрямь велик и невредим Ужель грешно своей беды не знать! Пока руке бездействовать велю, Уверенный, что мной уже любим, Как я хочу благодарить свечу, Какая боль — под пыткой немоты Чего стыжусь? Зачем я не вольна Не дай мне бог бесстыдства пред листом Дачный роман Вот вам роман из жизни дачной. И тот, столь счастливо любивший Недавно, добрый и почтенный, уехала, а дом сдала. Так появились брат с сестрою. В благовоспитанном соседстве Когда вблизи моей тетради Я полюбила тратить зренье Брат был свободен и не должен Всю зиму я жила привычкой и знать, с какою электричкой брат пустится встречать сестру. Я наблюдала их проказы, Я вглядывалась в них так остро, Их дней цветущие картины Весной мы сблизились — не тесно, Мы сиживали в час заката Я шла домой и до рассвета Тёк август. Двум моим соседям Простились мы — скорей степенно, Затем пришло письмо от брата: Зачем, простак недальновидный, Тем не мене Ни брата, ни сестры. Лишь в скрипе Уж осень. Разве осень? Осень. Меж тем — всё есть! Окрест крепчает Сад облетает первобытный, Уж если говорить люблю! — Хочу соврать и не совру, Я влюблена, она любима, В час грустных наших посиделок Коль ты таков — во мглу веков Вот так, столетия подряд, Я вас люблю, красавицы столетий Я вас люблю, красавицы столетий, Ещё за то, что, стиснув створки сердца, Как будто мало ямба и хорея Капризы ваши, шеи, губы, щёки, Кто знал меня, тот знает, кто нимало Не время ли присесть, заплакать, с места Довольно мне чудовищем бесполым Машинки, взятой в ателье проката, Я выбираю, поступясь талантом, Лукавь, мой франт, опутывай, не мешкай! Красавицы, ах, это всё неправда! Люблю, когда, ступая, как летая, Обзавестись бы вашими правами, 1973 ПОЭЗИЯ Copyright © 2015 Любовь безусловная |
lubovbezusl.ru
Все стихи Беллы Ахмадулиной
Август
Так щедро август звёзды расточал. Он так бездумно приступал к владенью, и обращались лица ростовчан и всех южан — навстречу их паденью. Я добрую благодарю судьбу. Так падали мне на плечи созвездья, как падают в заброшенном саду сирени неопрятные соцветья. Подолгу наблюдали мы закат, соседей наших клавиши сердили, к старинному роялю музыкант склонял свои печальные седины. Мы были звуки музыки одной. О, можно было инструмент расстроить, но твоего созвучия со мной нельзя было нарушить и расторгнуть. В ту осень так горели маяки, так недалёко звёзды пролегали, бульварами шагали моряки, и девушки в косынках пробегали. Всё то же там паденье звёзд и зной, всё так же побережье неизменно. Лишь выпали из музыки одной две ноты, взятые одновременно.
Белла Ахмадулина. Всемирная библиотека поэзии. Ростов-на-Дону, «Феникс», 1998.
Апрель
Вот девочки — им хочется любви. Вот мальчики — им хочется в походы. В апреле изменения погоды объединяют всех людей с людьми. О новый месяц, новый государь, так ищешь ты к себе расположенья, так ты бываешь щедр на одолженья, к амнистиям склоняя календарь. Да, выручишь ты реки из оков, приблизишь ты любое отдаленье, безумному даруешь просветленье и исцелишь недуги стариков. Лишь мне твоей пощады не дано. Нет алчности просить тебя об этом. Ты спрашиваешь — медлю я с ответом и свет гашу, и в комнате темно.
Белла Ахмадулина. Всемирная библиотека поэзии. Ростов-на-Дону, «Феникс», 1998.
Бабочка
Антонине Чернышевой День октября шестнадцатый столь тёпел, жара в окне так приторно желта, что бабочка, усопшая меж стекол, смерть прервала для краткого житья. Не страшно ли, не скушно ли? Не зря ли очнулась ты от участи сестер, жаднейшая до бренных лакомств яви средь прочих шоколадниц и сластён? Из мертвой хватки, из загробной дрёмы ты рвешься так, что, слух острее будь, пришлось бы мне, как на аэродроме, глаза прикрыть и голову пригнуть. Перстам неотпускающим, незримым отдав щепотку боли и пыльцы, пари, предавшись помыслам орлиным, сверкай и нежься, гибни и прости. Умру иль нет, но прежде изнурю я свечу и лоб: пусть выдумают — как благословлю я xищность жизнелюбья с добычей жизни в меркнущих зрачках. Пора! В окне горит огонь-затворник. Усугубилась складка меж бровей. Пишу: октябрь, шестнадцатое, вторник — и Воскресенье бабочки моей.
Белла Ахмадулина. Всемирная библиотека поэзии. Ростов-на-Дону, «Феникс», 1998.
Бог
За то, что девочка Настасья добро чужое стерегла, босая бегала в ненастье за водкою для старика,- ей полагался бог красивый в чертоге, солнцем залитом, щеголеватый, справедливый, в старинном платье золотом. Но посреди хмельной икоты, среди убожества всего две почерневшие иконы не походили на него. За это вдруг расцвел цикорий, порозовели жемчуга, и раздалось, как хор церковный, простое имя жениха. Он разом вырос у забора, поднес ей желтый медальон и так вполне сошел за бога в своем величье молодом. И в сердце было свято-свято от той гармошки гулевой, от вин, от сладкогласья свата и от рубашки голубой. А он уже глядел обманно, платочек газовый снимал и у соседнего амбара ей плечи слабые сминал… А Настя волос причесала, взяла платок за два конца, а Настя пела, причитала, держала руки у лица. «Ах, что со мной ты понаделал, какой беды понатворил! Зачем ты в прошлый понедельник мне белый розан подарил? Ах, верба, верба, моя верба, не вянь ты, верба, погоди! Куда девалась моя вера - остался крестик на груди». А дождик солнышком сменялся, и не случалось ничего, и бог над девочкой смеялся, и вовсе не было его.
Песнь Любви. Стихи. Лирика русских поэтов. Москва, Изд-во ЦК ВЛКСМ «Молодая Гвардия», 1967.
Болезнь
О боль, ты — мудрость. Суть решений перед тобою так мелка, и осеняет темный гений глаз захворавшего зверька. В твоих губительных пределах был разум мой высок и скуп, но трав целебных поределых вкус мятный уж не сходит с губ. Чтоб облегчить последний выдох, я, с точностью того зверька, принюхавшись, нашла свой выход в печальном стебельке цветка. О, всех простить — вот облегченье! О, всех простить, всем передать и нежную, как облученье, вкусить всем телом благодать. Прощаю вас, пустые скверы! При вас лишь, в бедности моей, я плакала от смутной веры над капюшонами детей. Прощаю вас, чужие руки! Пусть вы протянуты к тому, что лишь моей любви и муки предмет, не нужный никому. Прощаю вас, глаза собачьи! Вы были мне укор и суд. Все мои горестные плачи досель эти глаза несут. Прощаю недруга и друга! Целую наспех все уста! Во мне, как в мертвом теле круга, законченность и пустота. И взрывы щедрые, и легкость, как в белых дребезгах перин, и уж не тягостен мой локоть чувствительной черте перил. Лишь воздух под моею кожей. Жду одного: на склоне дня, охваченный болезнью схожей, пусть кто-нибудь простит меня.
Белла Ахмадулина. Всемирная библиотека поэзии. Ростов-на-Дону, «Феникс», 1998.
* * *
Быть по сему: оставьте мне закат вот этот за-калужский, и этот лютик золотушный, и этот город захолустный пучины схлынувшей на дне. Нам преподносит известняк, придавший местности осанки, стихии внятные останки, и как бы у ее изнанки мы все нечаянно в гостях. В блеск перламутровых корост тысячелетия рядились, и жабры жадные трудились, и обитала нелюдимость вот здесь, где площадь и киоск. Не потому ли на Оке иные бытия расценки, что все мы сведущи в рецепте: как, коротая век в райцентре, быть с вечностью накоротке. Мы одиноки меж людьми. Надменно наше захуданье. Вы — в этом времени, мы — дале. Мы утонули в мирозданье давно, до Ноевой ладьи.
Белла Ахмадулина. Всемирная библиотека поэзии. Ростов-на-Дону, «Феникс», 1998.
* * *
Бьют часы, возвестившие осень: тяжелее, чем в прошлом году, ударяется яблоко оземь - столько раз, сколько яблок в саду. Этой музыкой, внятной и важной, кто твердит, что часы не стоят? Совершает поступок отважный, но как будто бездействует сад. Всё заметней в природе печальной выраженье любви и родства, словно ты — не свидетель случайный, а виновник ее торжества.
Белла Ахмадулина. Всемирная библиотека поэзии. Ростов-на-Дону, «Феникс», 1998.
В опустевшем доме отдыха
Впасть в обморок беспамятства, как плод, уснувший тихо средь ветвей и грядок, не сознавать свою живую плоть, ее чужой и грубый беспорядок. Вот яблоко, возникшее вчера. В нем — мышцы влаги, красота пигмента, то тех, то этих действий толчея. Но яблоку так безразлично это. А тут, словно с оравою детей, не совладаешь со своим же телом, не предусмотришь всех его затей, не расплетешь его переплетений. И так надоедает под конец в себя смотреть, как в пациента лекарь, все время слышать треск своих сердец и различать щекотный бег молекул. И отвернуться хочется уже, вот отвернусь, но любопытно глазу. Так музыка на верхнем этаже мешает и заманивает сразу. В глуши, в уединении моем, под снегом, вырастающим на кровле, живу одна и будто бы вдвоем - со вздохом в легких, с удареньем крови. То улыбнусь, то пискнет голос мой, то бьется пульс, как бабочка в ладони. Ну, слава Богу, думаю, живой остался кто-то в опустевшем доме. И вот тогда тебя благодарю, мой организм, живой зверёк природы, верши, верши простую жизнь свою, как солнышко, как лес, как огороды. И впредь играй, не ведай немоты! В глубоком одиночестве, зимою, я всласть повеселюсь средь пустоты, тесно и шумно населенной мною.
Белла Ахмадулина. Всемирная библиотека поэзии. Ростов-на-Дону, «Феникс», 1998.
* * *
Памяти Осипа Мандельштама1 В том времени, где и злодей — лишь заурядный житель улиц, как грозно хрупок иудей, в ком Русь и музыка очнулись. Вступленье: ломкий силуэт, повинный в грациозном форсе. Начало века. Младость лет. Сырое лето в Гельсингфорсе. Та — Бог иль барышня? Мольба — чрез сотни вёрст любви нечеткой. Любуется! И гений лба застенчиво завешен чёлкой. Но век желает пировать! Измученный, он ждет предлога — и Петербургу Петроград оставит лишь предсмертье Блока. Знал и сказал, что будет знак и век падет ему на плечи. Что может он? Он нищ и наг пред чудом им свершенной речи. Гортань, затеявшая речь неслыханную,- так открыта. Довольно, чтоб ее пресечь, и меньшего усердья быта. Ему — особенный почёт, двоякое злорадство неба: певец, снабженный кляпом в рот, и лакомка, лишенный хлеба. Из мемуаров: «Мандельштам любил пирожные». Я рада узнать об этом. Но дышать — не хочется, да и не надо. Так значит, пребывать творцом, за спину заломившим руки, и безымянным мертвецом всё ж недостаточно для муки? И в смерти надо знать беду той, не утихшей ни однажды, беспечной, выжившей в аду, неутолимой детской жажды? В моём кошмаре, в том раю, где жив он, где его я прячу, он сыт! А я его кормлю огромной сладостью. И плачу. См. Блок.Белла Ахмадулина. Всемирная библиотека поэзии. Ростов-на-Дону, «Феникс», 1998.
* * *
В тот месяц май, в тот месяц мой во мне была такая лёгкость и, расстилаясь над землей, влекла меня погоды лётность. Я так щедра была, щедра в счастливом предвкушенье пенья, и с легкомыслием щегла я окунала в воздух перья. Но, слава Богу, стал мой взор и проницательней, и строже, и каждый вздох и каждый взлет обходится мне всё дороже. И я причастна к тайнам дня. Открыты мне его явленья. Вокруг оглядываюсь я с усмешкой старого еврея. Я вижу, как грачи галдят, над черным снегом нависая, как скушно женщины глядят, склонившиеся над вязаньем. И где-то, в дудочку дудя, не соблюдая клумб и грядок, чужое бегает дитя и нарушает их порядок.
Белла Ахмадулина. Всемирная библиотека поэзии. Ростов-на-Дону, «Феникс», 1998.
Варфоломеевская ночь
Я думала в уютный час дождя: а вдруг и впрямь, по логике наитья, заведомо безнравственно дитя, рожденное вблизи кровопролитья. В ту ночь, когда святой Варфоломей на пир созвал всех алчущих, как тонок был плач того, кто между двух огней еще не гугенот и не католик. Еще птенец, едва поющий вздор, еще в ходьбе не сведущий козленок, он выжил и присвоил первый вздох, изъятый из дыхания казненных. Сколь, нянюшка, ни пестуй, ни корми дитя твое цветочным млеком меда, в его опрятной маленькой крови живет глоток чужого кислорода. Он лакомка, он хочет пить еще, не знает организм непросвещенный, что ненасытно, сладко, горячо вкушает дух гортани пресеченной. Повадился дышать! Не виноват в религиях и гибелях далеких. И принимает он кровавый чад за будничную выгоду для легких. Не знаю я, в тени чьего плеча он спит в уюте детства и злодейства. Но и палач, и жертва палача равно растлят незрячий сон младенца. Когда глаза откроются — смотреть, какой судьбою в нем взойдет отрава? Отрадой — умертвить? Иль умереть? Или корыстно почернеть от рабства? Привыкшие к излишеству смертей, вы, люди добрые, бранитесь и боритесь, вы так бесстрашно нянчите детей, что и детей, наверно, не боитесь. И коль дитя расплачется со сна, не беспокойтесь — малость виновата: немного растревожена десна молочными резцами вурдалака. А если что-то глянет из ветвей, морозом жути кожу задевая,- не бойтесь! Это личики детей, взлелеянных под сенью злодеянья. Но, может быть, в беспамятстве, в раю, тот плач звучит в честь выбора другого, и хрупкость беззащитную свою оплакивает маленькое горло всем ужасом, чрезмерным для строки, всей музыкой, не объясненной в нотах. А в общем-то — какие пустяки! Всего лишь — тридцать тысяч гугенотов.
Белла Ахмадулина. Всемирная библиотека поэзии. Ростов-на-Дону, «Феникс», 1998.
Венеция моя
Иосифу Бродскому1 Темно, и розных вод смешались имена. Окраиной басов исторгнут всплеск короткий То розу шлет тебе, Венеция моя, в Куоккале моей рояль высокородный. Насупился — дал знать, что он здесь ни при чем. Затылка моего соведатель настойчив. Его: «Не лги!» — стоит, как Ангел за плечом, с оскомою в чертах. Я — хаос, он — настройщик. Канала вид… — Не лги!— в окне не водворен и выдворен помин о виденном когда—то. Есть под окном моим невзрачный водоем, застой бесславных влаг. Есть, признаюсь, канава. Правдивый за плечом, мой Ангел, такова протечка труб — струи источие реально. И розу я беру с роялева крыла. Рояль, твое крыло в родстве с мостом Риальто. Не так? Но роза — вот, и с твоего крыла (застенчиво рука его изгиб ласкала). Не лжет моя строка, но все ж не такова, чтоб точно обвести уклончивость лекала. В исходе час восьмой. Возрождено окно. И темнота окна — не вырожденье света. Цвет — не скажу какой, не знаю. Знаю, кто содеял этот цвет, что вижу,— Тинторетто. Мы дожили, рояль, мы — дожи, наш дворец расписан той рукой, что не приемлет розы. И с нами Марк Святой, и золотой отверст зев льва на синеве, мы вместе, все не взрослы. — Не лги!— Но мой зубок изгрыз другой букварь. Мне ведом звук черней диеза и бемоля. Не лгу — за что запрет и каркает бекар? Усладу обрету вдали тебя, близ моря. Труп розы возлежит на гущине воды, которую зову как знаю, как умею. Лев сник и спит. Вот так я коротаю дни в Куоккале моей, с Венецией моею. Обосенел простор. Снег в ноябре пришел и устоял. Луна была зрачком искома и найдена. Но что с ревнивцем за плечом? Неужто и на час нельзя уйти из дома? Чем занят ум? Ничем. Он пуст, как небосклон. — Не лги!— и впрямь я лгун, не слыть же недолыгой. Не верь, рояль, что я съезжаю на поклон к Венеции — твоей сопернице великой. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Здесь — перерыв. В Италии была. Италия светла, прекраrupoem.ru
Русская советская поэтесса Белла Ахмадулина стихи о любви.
Вот вам роман из жизни дачной.Он начинался в октябре,
Когда зимы кристалл невзрачный
Мерцал при утренней заре.
И тот, столь счастливо любивший
Печаль и блеск осенних дней,
Был зренья моего добычей
И пленником души моей.
Недавно, добрый и почтенный,
Сосед мой умер, и вдова,
Для совершенья жизни бренной,
Уехала, а дом сдала.
Так появились брат с сестрою.
По вечерам в чужом окне
Сияла кроткою звездою
Их жизнь, неведомая мне.
В благовоспитанном соседстве
Поврозь мы дождались зимы,
Но, с тайным любопытством в сердце,
Невольно сообщались мы.
Когда вблизи моей тетради
Встречались солнце и сосна,
Тропинкой, скрытой в снегопаде,
Спешила к станции сестра.
Я полюбила тратить зренье
На этот мимолётный бег,
И длилась целое мгновенье
Улыбка, свежая, как снег.
Брат был свободен и не должен
Вставать, пока не встанет день.
Кто он? — я думала. — Художник.
А думать дальше было лень.
Всю зиму я жила привычкой
Их лица видеть поутру
И знать, с какою электричкой
Брат пустится встречать сестру.
Я наблюдала их проказы,
Снежки, огни, когда темно,
И знала, что они прекрасны,
А кто они — не всё ль равно?
Я вглядывалась в них так остро,
Как в глушь иноязычных книг,
И слаще явного знакомства
Мне были вымыслы о них.
Их дней цветущие картины
Растила я меж сонных век,
Сослав их образы в куртины,
В заглохший сад, в старинный снег.
Весной мы сблизились — не тесно,
Не участив случайность встреч.
Их лица были так чудесно
Ясны, так благородна речь.
Мы сиживали в час заката
В саду, где липа и скамья.
Брат без сестры, сестра без брата,
Как ими любовалась я!
Я шла домой и до рассвета
Зрачок держала на луне.
Когда бы не несчастье это,
Была б несчастна я вполне.
Тёк август. Двум моим соседям
Прискучила его жара.
Пришли, и молвил брат: — Мы едем.
— Мы едем, — молвила сестра.
Простились мы — скорей степенно,
Чем пылко. Выпили вина.
Они уехали. Стемнело.
Их ключ остался у меня.
Затем пришло письмо от брата:
Коли прогневаетесь Вы,
Я не страшусь, мне нет возврата
В соседство с Вами, в дом вдовы.
Зачем, простак недальновидный,
Я тронул на снегу Ваш след
Как будто фосфор ядовитый
В меня вселился — еле видный,
Доныне излучает свет
Ладонь… — с печалью деловитой
Я поняла, что он — поэт,
И заскучала…
Тем не мене
Отвыкшие скрипеть ступени
Я поступью моей бужу,
Когда в соседний дом хожу,
Одна играю в свет и тени
И для таинственной затеи
Часы зачем-то завожу
И долго за полночь сижу.
Ни брата, ни сестры. Лишь в скрипе
Зайдётся ставня. Видно мне,
Как ум забытой ими книги
Печально светится во тьме.
Уж осень. Разве осень? Осень.
Вот свет. Вот сумерки легли.
— Но где ж роман, — читатель спросит. —
Здесь нет героя, нет любви!
Меж тем — всё есть! Окрест крепчает
Октябрь, и это означает,
Что тот, столь счастливо любивший
Печаль и блеск осенних дней,
Идёт дорогою обычной
На жадный зов свечи моей.
Сад облетает первобытный,
И от любви кровопролитной
Немеет сердце, и в костры
Сгребают листья… Брат сестры,
Прощай навеки! Ночью лунной
Другой возлюбленный безумный,
Чья поступь молодому льду
Не тяжела, минует тьму
И к моему подходит дому.
Уж если говорить люблю! —
То, разумеется, ему,
А не кому-нибудь другому.
Очнись, читатель любопытный!
Вскричи: — Как, намертво убитый
И прочный, точно лунный свет,
Тебя он любит! —
Вовсе нет.
Хочу соврать и не совру,
Как ни мучительна мне правда.
Боюсь, что он влюблён в сестру
Стихи слагающего брата.
Я влюблена, она любима,
Вот вам сюжета грозный крен.
Ах, я не зря её ловила
На робком сходстве с Анной Керн!
В час грустных наших посиделок
Твержу ему: — Тебя злодей
Убил! Ты заново содеян
Из жизни, из любви моей!
Коль ты таков — во мглу веков
Назад сошлю!
Не отвечает
И думает: — Она стихов
Не пишет часом — и скучает.
Вот так, столетия подряд,
Все влюблены мы невпопад,
И странствуют, не совпадая,
Два сердца, сирых две ладьи,
Ямб ненасытный услаждая
Великой горечью любви.
stihi-klassikov.ru