Описание эмоций: Эмоции человека — классификация и описание

«Чтобы написать хорошую книгу, нужно только взять перо, обмакнуть его в чернила и выложить свою душу на бумагу» К. Берне

История эмоций: три версии

Плампер Я. История эмоций / Пер. с англ. К. Левинсона.
М.: Новое литературное обозрение, 2018. — 568 с. — 1500 экз.

Boddice R. The History of Emotions.
Manchester: Manchester University Press, 2018. — IX, 248 p.

Rosenwein B., Cristiani R. What is the History of Emotions?
Cambridge: Polity, 2018. — 163 p.

Крупнейший специалист по истории эмоций Барбара Розенвейн в своей недавней книге отмечает: «В последние двадцать пять лет европейская культура буквально одержима эмоциями. Писатели, философы, социологи, психологи и нейропсихологи размышляют об эмоциях, каждый в своем ключе. Историки не исключение»[1]. В 2018 г. вышло сразу несколько книг по истории эмоций, и еще несколько готовятся к изданию[2]. Насколько отличаются концептуальные подходы их авторов? Не являются ли эти многочисленные истории эмоций лишь симптомом новой моды в историописании? И каковы перспективы развития этого направления исследований?

Идеальный вариант для первого знакомства с этим бурно развивающимся полем — вышедшая в русском переводе книга Яна Плампера «История и чувство: основы истории эмоций» (2012, англ. пер. 2015) — прекрасно написанная и в хорошем смысле междисциплинарная[3]. В центре внимания автора находится полемика между победившим в антропологии социальным конструктивизмом и универсализмом, связанным с ростом нейронаук. Как справедливо отмечает Плампер, популярность истории эмоций вызвана кризисом «постмодернизма» и выхолащиванием лингвистического поворота, на место которого претендуют «науки о жизни». Главная задача сторонников этого направления — преодоление оппозиции «природа vs. культура», играющей в гуманитарных исследованиях ключевую роль начиная с Просвещения и позволяющей конструировать разного рода коллективные идентичности. Разграничение человека и животного, человека и человекоподобной машины противопоставляет сообщество (своих) — Другим. Первостепенное значение имеет при этом способность разделять эмоции окружающих людей: «Моя способность сочувствовать людям — а также человекоподобным объектам — превращается в мерило того, насколько я вообще являюсь чело-
веком» (с. 46). Именно эмоции, понимаемые в широком смысле — как комплекс аффектов, ощущений, телесных габитусов, ценностных установок и рационально осознанных интересов, становятся сегодня метакатегорией, объединяющей разные фрагменты истории культуры и стратегии их репрезентации. Подобная позиция предполагает единство когнитивно-эмоционально-телесной сферы: телесные сигналы носят универсальный характер, но получают специфическое эмоциональное или культурное наименование лишь после процедуры оценки (приписывания значения).

Исследование Плампера начинается с обзора исторических вех направления, включая книгу Н. Элиаса «Цивилизационный процесс» (1939), статью Л. Февра «Чувствительность и история» (1941)[4] и полемику У. Редди и Б. Розенвейн (2000-е гг.)[5]. Во второй и третьей главах анализируются изменения в трактовке эмоций в антропологии и истории науки. При этом целью автора оказывается не только описание истории эмоций, но и проблематизация существующих сегодня телесных, эмоциональных и когнитивных практик. Для этого Плампер использует концепцию эмотива У. Редди, которая (по аналогии с концепцией перформатива Дж. Остина) подразумевает развертывание эмоции в процесссе ее выражения и преобразование реальности в результате подобного высказывания. Плампер подчеркивает важность политических импликаций такого анализа: исследование эмотивов предполагает критику аффективного использования политики «сострадательного консерватизма» и продолжает борьбу за гражданские ценности и идеалы Просвещения, утраченные поколением постмодернистов (с. 366).

Перспективы развития истории эмоций автор связывает с инициативами (пока весьма разрозненными) сторонников «критических нейронаук» — «рыхлой коалиции» гуманитариев и нейроисследователей, которые выходят за рамки оппозиции социального конструктивизма и физикалистского универсализма (с. 394). Со стороны нейронаук это, например, изучение нейропластичности, анализ функциональной специализации зон мозга, социальные нейронауки (исследования эмпатии). В гуманитарном знании наряду с концепцией Редди его больше всего интересуют исследования «эмоциональных практик» М. Шеер, которая рассматривает тела как исторический и культурный феномен[6].

Однако не вполне понятным остается ответ автора на принципиальный вопрос, обозначенный в книге, хотя и в несколько завуалированном виде: как совместить диахронизм истории эмоций и синхронизм антропологии, а также нейронаук? Популярность антропологии, оказавшейся с 1970—1980-х гг. в авангарде гуманитарных исследований во многом благодаря своему презентизму и редукции диахронического измерения исторического анализа (с. 187—188), принципиально не сочета-
ется с жесткой демаркацией прошлого и настоящего, свойственной классическому историзму. Антропологические исследования эмоций имеют дело с ощущениями и современными практиками выражения эмоций. Прошлое служит лишь поставщиком бесконечных примеров и диковинных отличий — фоном, на котором европейское настоящее продолжает доминировать и определять границы человеческой природы через проведение границ внутреннего и внешнего, своего и другого.

Роб Боддис в своей «Истории эмоций» также доказывает, что рост популярности этого направления исследований связан с изменением понимания человеческой природы или гуманности в современной европейской культуре: «Эмоции оказываются в самом центре нашего понимания того, что значит быть человеком, и, соответственно, в центре исторического интереса. Будучи далеко не иррациональными, эмоции составляют основу процесса смыслообразования в человеческой жизни. Они являются неотъемлемой частью когнитивных процессов, связывая социальные отношения, дискурсивные аргументы, а также ощущения удовольствия и неудовольствия, приятного и неприятного, правильного и неправильного» (с. 192). Автор также отмечает, что история тела и эмоций оттеснила постмодернистское увлечение языком 1990-х гг. и постструктуралистскую социальную критику, — все чаще складывается впечатление, что именно «страсти творят историю тем или иным способом» (с. 13).

Как и Плампер, Боддис рассматривает генеалогию истории эмоций, актуальные дискуссии вокруг ключевых понятий, а также перспективы сотрудничества с нейронауками. Эти перспективы он оценивает более оптимистично[7] и связывает с теорией практик: «Эмоции (или аффект) и их выражение не существуют по отдельности, но составляют единый процесс. Практики, включая телесные жесты, являются симптомами этого процесса. <…> Теория практик, развиваемая М. Шеер, рассматривает нашу физическую активность в мире — практики — как часть формирования опыта человеческого бытия» (с. 121). «Мы всегда имеем дело с двусторонним движением эмоций. <…> И это ключевой принцип нейроистории: культурные практики вызывают глубокие нейропсихологические последствия» (с. 160).

Кроме того, существенную роль он отводит эстетике как пространству взаимодействия опыта, эмоций и суждений вкуса. Отталкиваясь от собственных ощущений в берлинском Музее Холокоста, в главе «Пространства, места и объекты» Боддис рассматривает конструирование и влияние пространства на психоэмоциональное состояние людей и их идеалы: «Эстетика превращает проектирование здания в часть социальной практики. Она в прямом смысле отсылает не к идеалам красоты, но к ощущениям. <…> Историчность эмоционального знания материально вписана в ландшафт. Она окружает нас» (с. 172—173).

Наиболее оригинальным и продуктивным вектором анализа в книге Боддиса представляется взаимосвязь моральной экономии и эмпатии, которым посвящены последняя глава («Мораль») и Заключение. Эмпатию он считает секуляризованной наследницей христианского сострадания, соединившейся со стремлением к социальной эмансипации эпохи «модерности». Результатом такого синтеза стало «нарастание чувства несправедливости» и изобретение практик исправления этой несправедливости: «Политические и социальные преобразования, связанные с изменениями морали и эмоций, были вызваны ощущением несправедливости, когда принимающие решения [политики] не выражали интересы и чувства населения» (с. 189). Речь здесь идет не просто об эмоциях, но об их взаимосвязи с социальными интересами, ценностями и идеями. Чтобы описать характер этой взаимосвязи, Боддис использует понятие моральной экономии.

Как известно, этот термин получил распространение благодаря работам британского историка Э.П. Томпсона и антрополога Д. Скотта. Томпсон в статье «Моральная экономия английской бедноты в XVIII в.» (1971) обращается к функции обычая, который воспринимался британскими бедняками XVIII в. совершенно иначе, чем сегодня. Тогда для членов общины важны были не культурные или национальные традиции (чаще всего «изобретенные» совсем недавно, как показал Э. Хобсбаум), но актуальное подтверждение своих прав и экономических гарантий от дальнейшего обнищания. Обычай вполне функционален. Его не стоит идеализировать, как это происходило в романтической культуре, принадлежащей другому (правящему) классу[8]. Томпсон подчеркивает важность устной и практической передачи обычая, противопоставляя его доминированию теории в письменной культуре. Однако обычай нельзя назвать консервативным: «Речь идет о бунтарской традиционной культуре. Низовая консервативная культура во имя обычая часто сопротивляется тем рациональным экономическим инновациям (таким, как огораживание, введение трудовой дисциплины, нерегулируемый “свободный” рынок зерна), которые правители, торговцы или работодатели стремятся ей навязать. <…> То есть низовая культура является бунтарской, но это бунт в защиту обычая»[9]. Например, обычай требовал не завышать фиксированную цену на зерно даже в случае неурожая. Стремление торговцев к получению прибыли было ограничено интересами выживания всех членов общины. Моральная экономия в данном контексте предполагает не просто критику пытающегося подчинить рынок зерна капитализма, а сохранение некапиталистических повседневных практик обмена и локальных социальных связей, опирающихся на совместный трудовой опыт. Подобное сочетание повседневных практик, нормативных структур и социальных отношений, по мнению Томпсона, и формировало основу common sense — одновременно здравого смысла и «общего чувства», во многом разделяемого даже представителями джентри, признававшими в определенных случаях право народа на восстание. «Здравый смысл возникает из совместного с другими рабочими и нищими соседями опыта, из лишений и репрессий, которые постоянно разоблачают патерналистский спектакль и ведут к его иронической критике, а зачастую и к восстанию»[10]. Именно эти прагматический здравый смысл и «общее чувство», а не экономическая рациональность или капиталистическая эффективность становятся ключевым фактором мотивации для британской бедноты. Ее действия нельзя описывать ни в терминах романтического словаря «национальных традиций», ни в рамках либеральной политэкономии А. Смита. Не прибыль или верность традиции, а выживание является ее главным мотивом. Более того, сводить ее поведение к экономической детерминанте — значит описывать ее в терминах победившей системы знания/власти, которой она ожесточенно сопротивлялась.

Промышленный переворот и установление гегемонии капиталистической экономики в Европе не означали полного забвения моральной экономии плебса и подчинения повседневной низовой культуры. Периодические восстания и войны XIX — первой половины ХХ в. питались их недовольством — не просто ностальгией, но активным стремлением сохранить прежние обычаи и некапиталистические повседневные практики взаимодействий и обменов. Развивая эту линию мысли в своей книге «Моральные экономии Р. Тоуни, К. Поланьи, Э.П. Томпсона и критика капитализма» (2017), Т. Роган доказывает, что часть интеллектуалов ХХ в. оказалась напрямую вовлечена в эти практики солидарности. Известный британский историк Р. Тоуни обнаружил их действенность, преподавая в Стаффордшире, где его студенты и соседи были заняты на керамическом производстве и в угольной промышленности; экономист К. Поланьи открыл их для себя в муниципальном социализме Вены 1920-х гг.; Э.П. Томпсон — будучи учителем в школе для взрослых (рабочих) в Йоркшире. В каждом случае солидарность позволяла жителям локальных сообществ поддерживать друг друга в повседневной жизни. Роган доказывает, что взгляды Тоуни, Поланьи и Томпсона сложились благодаря не только рациональному осмыслению, но и аффективному воздействию этой пролетарской/низовой культуры. При этом речь идет не просто о тактиках выживания, а (в конечном счете) об определенном понимании природы человека: «Неприятие прагматической концепции гуманности — идеи экономического человека — было распространено и в викторианской литературе. Но Тоуни, а затем Поланьи и Томпсон сделали следующий шаг, перейдя от критики утилитаристского понимания человека к альтернативному пониманию того, что значит быть человеком»[11].

Итак, именно эту линию мысли, попытку скорректировать современное понимание природы человека через поиск альтернатив прагматическому индивидуализму и (пост)структуралистскому растворению индивидуальности продолжает Боддис в своей «Истории эмоций». Он подчеркивает, что моральная экономия не относится ни к индивидуальному уровню, ни к уровню социальных структур: «Моральная экономия определенно не связана с индивидуальной психологией и вообще отрицает психологизм. Более того, моральная экономия оказывается множественной, ибо формируется конкурирующими между собой сообществами, аффективные практики которых никогда полностью не совпадают» (с. 195). Именно в этом контексте он вслед за Л. Дастон обращается к исследованию академических сообществ и их практик трансляции знания. По мнению Дастон и Боддиса, академические сообщества объединены не просто на институциональном, а на аффективном уровне: этос их деятельности исключает эмоциональную ангажированность, однако их члены глубоко преданы своему делу, служение которому требует от исследователей синтеза рациональных суждений, ценностей и неосознанных габитусов. Для Дастон моральная экономия — это «сеть аффективно-насыщенных ценностей, которые функционируют в четко определенном согласии друг с другом»[12]. Моральной она оказывается в смысле психологической нормативности — валоризации объектов и практик, придания им эмоциональной интенсивности. Экономия же предполагает систему регулирования, отличную от финансовой или трудовой. Такое регулирование находится на том же уровне, что и фукольдианская микрофизика власти, но принципиально отличается от политического контроля. Самодисциплина здесь неотделима от характера академических практик — она оказывается внутренней (личной) и внешней (поддерживаемой сообществом) одновременно.

Для Боддиса эти идеи Дастон важны в двух отношениях. Во-первых, ее трактовка понятия моральной экономии позволяет примирить между собой позиции Редди (с его «эмоциональными режимами») и Розенвейн (с ее концепцией «эмоциональных сообществ»). Разумеется, здесь важен не просто историографический компромисс, но указание на сосуществование и конкуренцию гетерогенной «низовой» активности эмоций и их централизации в рамках доминирующего режима знания/власти. Напряжение между этими полюсами создает силовое поле, в рамках которого и существуют сообщества аффекта. Во-вторых, такой теоретический заход позволяет Боддису обозначить перспективы изменений в академическом сообществе, этос которого одновременно нормативен и аффективен. Понятие моральной экономии позволяет прояснить конкретные конфигурации социальных норм, повседневных практик, рациональных суждений, эмоций и телесных габитусов. В этом смысле «исследование моральной экономии может стать метанарративом для историописания в эпоху постпостмодерна» (с. 201).

Анализируя истоки современной моральной экономии академического сообщества в другой своей книге — «Наука симпатии: мораль, эволюция и викторианская цивилизация» (2016), — Боддис отмечает, что дисциплинарное обособление естественных наук от гуманитарных во второй половине XIX в. сопровождалось возникновением разрыва между общими моральными установками (тезисом Ч. Дарвина о симпатии как основе морали) и связанными с насилием практиками исследования — вивисекцией, вакцинацией, евгеникой и т.д. Первое поколение дарвинистов пыталось снять эти разногласия благодаря специфической трактовке понятия «симпатия», целью которой выступало сокращение страдания и выживание сообщества (пусть даже ценой страданий отдельного индивида или животного)[13]. Возникшие в эпоху Просещения представления о природе человека и кантовский категорический императив здесь еще фигурировали в качестве горизонта ожиданий. Но разделение академических дисциплин, социальные катаклизмы и общее изменение эмоционального режима в ХХ в. все больше размывали общий профессиональный опыт и понимание связи своих действий с интересами общества в целом. Поэтому постепенно академическое сообщество разделилось на множество замкнутых коллективов, соприкасающихся друг с другом, но не имеющих единой мировоззренческой перспективы. Научное знание все чаще стало приобретать рецептурный характер и оцениваться с точки зрения прагматической эффективности. Соответственно, росло напряжение между прежним (общим) научным этосом и отдельными практиками исследования. Это напряжение, по мнению Боддиса, преодолевалось за счет эмоциональной работы внутри малых академических групп или лабораторий, а также аффекта, роль которого существенно возросла в академической сфере по сравнению с XIX в. Аффект связан с подавлением эмоций, вызванных рутинными, а также использующими насилие исследовательскими практиками (например, вивисекцией), недовольством бюрократизацией науки, а отчасти и кризисом общественных идеалов эпохи «модерности».

Однако только ли объяснительную функцию выполняет понятие аффекта у Боддиса? Почему оно столь важно для автора? И почему работа аффекта остается невидимой для самих представителей академических сообществ? Отвечая на эти вопросы, отметим важность дисциплинарных рамок: понятие аффекта позволяет напоминать «естественникам» о весьма специфической истории (причем недавней) их исследовательских практик и показать ограниченность современного «рецептурного» режима знания. Здесь важна не морализация или критика, а историческая проблематизация вопроса о вовлеченности исследователя. Анализ истории эмоций для Боддиса (как и для Плампера, Редди и многих других представителей этого направления) — не просто построение новых теорий, а проработка современных комплексов взаимосвязи аффектов — эмоций — суждений и трансформация существующих эмотивов, нормативных форм выражения, рамок их восприятия и механизмов трансляции[14]. Кроме того, вопрос об аффекте косвенно подталкивает нас к переосмыслению истории «модерности», в которой важны не только государственные институты и общественная мораль, но и борьба низов за выживание, а также распространенные в академической среде аффективные практики и повседневный опыт разных эмоциональных сообществ.

Касаясь проблемы эмоциональных сообществ, нельзя не обратить внимания на совместную работу Барбары Розенвейн и Рикардо Кристиани «Что такое история эмоций?», которая адресована прежде всего историкам и содержит в себе указание на непреодолимый дисциплинарный разрыв между ними и представителями нейронаук. Наиболее актуальной задачей истории эмоций авторы считают выстраивание диалога внутри академической историографии — между исследователями античности, медиевистами и историками Нового времени. Поэтому в центре внимания Розенвейн и Кристиани оказывается не генеалогия истории эмоций или обзор современных междисциплинарных исследований, как у Плампера или Боддиса, а методологическое различие существующих историографических подходов. Эта полемика накладывается во второй главе («Подходы») на предложенное С. Мэтт разграничение трех волн истории эмоций: конструктивистских исследований «эмоциональных идеалов» в духе П. Стернса, постструктуралистского анализа различий между индивидуальным эмоциональным опытом и социальными конвенциями «эмоциональных режимов» у сторонников Редди и, наконец, исследования сосуществования разных эмоциональных сообществ в работах самой Розенвейн и ее последователей (с. 33—34). Для Редди важны политический контроль эмоций и разграничение форм их публичного/приватного выражения. С его точки зрения, «старый режим» во Франции стремился абсолютно контролировать не только поведение, но и эмоции своих подданных, которые искали «эмоционального убежища» в светских салонах, сентименталистских театральных постановках, масонских ложах и кофейнях. Именно эти поиски «эмоциональной свободы» в конечном итоге спровоцировали социальную революцию во Франции[15]. Розенвейн категорически не согласна со столь линейной схемой объяснения и справедливо отмечает важность, с одной стороны, преемственности языка выражения эмоций между античными и средневековыми текстами, а с другой — различие эмоциональных практик между разными поколениями, а также перформативный характер эмоциональной речи в конкретной ситуации. С ее точки зрения, эмоциональные сообщества всегда сосуществуют, конкурируют, воздействуют друг на друга; их границы оказываются проницаемы для внешних культурных влияний.

При этом свою позицию Розенвейн и Кристиани прямо называют конструктивистской и когнитивистской (с. 40). Эмоции хотя и не полностью определяются социально-политическими рамками (или «режимами» Редди), но всегда зависят от культурного языка и устойчивых практик коммуникации. По мнению авторов, даже перформатив («действие при помощи слов» в формулировке Дж. Остина) предполагает не столько изменение этих рамок, сколько следование общепринятым кодам (с. 61). В третьей главе («Тела») значительное внимание авторы уделяют исследованиям аффекта. Но если сторонники «поворота к аффекту» чаще всего противопоставляют это понятие эмоциям как до-сознательную интенсивность, то в трактовке Розенвейн и Кристиани аффект скорее включается в эмоции. Их взаимосвязь конструируется через тела и объекты материальной культуры, повседневные практики, гендер, организацию социального пространства, а также пространство ментальное (сны, литературное воображение и т.д.). Аффект оказывается частью сложной социально-культурной системы интеграции тела в его окружение (с. 82), работающей по законам языка и репрезентации как системы производства культурных смыслов.

Трудно не согласиться с тезисом авторов о важности для истории эмоций диалога, не стирающего различия, но иногда стремящегося их заострить, чтобы в перспективе согласовать позиции либо разойтись по принципиальным вопросам. Как и с их указанием на важность публичного измерения исследования эмоций[16]. Однако для Розенвейн и Кристиани речь идет именно о популяризации академического знания — использовании интереса к видеоиграм и другим медиа как повода для обсуждения выработанных интеллектуалами концепций. Соответственно, вопросы о природе гуманности и актуальных макросоциальных проблемах для них оказываются за рамками научного анализа.

Таким образом, Боддис, Плампер и Розенвейн с Кристиани по-разному видят задачи истории эмоций и ее будущее. Первый с оптимизмом смотрит на перспективы междисциплинарного сотрудничества с нейробиологами, физиологами и особенно историками науки. Розенвейн и Кристиани крайне скептичны по отношению к подобным ожиданиям. Наиболее же продуктивной в этом отношении представляется позиция Плампера, который интересуется междисциплинарными проектами, но предостерегает от завышенных ожиданий на этом фронте. Однако не стоит и ограничиваться «программой-минимум», сведением истории эмоций к диалогу медиевистов и историков Нового времени, — это было бы интересно лишь узким специалистам. Обсуждаемое направление исследований, действительно, все еще находится на стадии определения ключевых понятий и только начинает обобщать результаты отдельных успешных проектов. И стремление ограничить дисциплинарные рамки вместо поиска путей их расширения в этом контексте не особенно продуктивно. Тела, эмоции, аффекты и повседневные тактики существования оказываются в этом случае абсолютно гетерогенными феноменами, не связанными между собой ничем, кроме выработанной еще в эпоху Просвещения достаточно отвлеченной идеи «гуманности». Поэтому предельно актуальной задачей для истории эмоций сегодня представляется поиск более внятных интеллектуальных рамок и жизнеспособных академических практик работы с ними, опирающихся не только на (капиталистический) этос эффективности, но и на повседневное измерение опыта разных социальных групп и эмоциональных сообществ.

[1] См. рецензируемую ниже книгу Б. Розенвейн и Р. Кристиани «Что такое история эмоций?» (с. 1—2).

[2] См., например: Boquet D., Nagy P. Medieval Sensibilities: A History of Emotions in the Middle Ages. Cambridge: Polity, 2018; Feeling Things: Objects and Emotions through Histo­ry / Eds. S. Downes, S. Holloway, S. Randles. Oxford: Oxford University Press, 2018; A Cultural History of the Emotions. Vols. 1—6 / Eds. A. Lynch, J.W. Davidson, S. Broomhall. L.: Bloomsbury Academic, 2019; Boddice R. A History of Feelings. L.: Reaktion Books, 2019.

[3] Яркость языка здесь сочетается с впечатляющей широтой сюжетов, привлекаемых в ходе анализа, — от использования В. Путиным свойственной А. Меркель боязни собак (с. 60—62) до отношения к страданию в буддийской культуре (с. 123—125), от антропологических описаний страха у маори (с. 10) до концепции физиологии страха Дж. Леду (с. 6—8, 343—345).

[4] Напомним лишь одну его известную цитату: «Подумать только — у нас нет истории Любви! Нет истории смерти. <…> До тех пор, пока они не осуществлены, не приходится говорить о подлинной истории вообще» (Февр Л. Чувствительность и история // Февр Л. Бои за историю. М.: Наука, 1991. С. 123).

[5] Розенвейн критикует «гидравлическую» теорию эмоций Н. Элиаса и Й. Хейзинги, согласно которой чувства «вскипают» и проявляют себя через тело, равно как и концепцию «эмоциональных режимов» У. Редди, прослеживающую контроль эмоций со стороны знания/власти. Сама Розенвейн использует термин «эмоциональное сообщество», предполагающий гибкость выражения чувств, а также сложные констелляции между несколькими эмоциями, а не центральную роль какой-то одной из них (см. об этом ниже).

[6] М. Шеер выделяет четыре типа эмоциональных практик: мобилизующие, именующие, сообщающие и регулирующие. Подробнее см.: Scheer M. Are Emotions a Kind of Practice (and Is That What Makes Them Have a History)? A Bourdieuan Approach to Understanding Emotion // History and Theory. 2012. Vol. 51. № 2. P. 193—220.

[7] Плампер то и дело критикует завышенные ожидания по поводу нейронаук, сравнивая увлечение ими с «попойками, за которыми наступит ужасное похмелье» (с. 15).

[8] «Само понятие “культура”, предполагающее некий мирный консенсус, может отвлекать внимание от социальных и культурных противоречий, от разрывов и антагонизмов внутри этого целого» (Thompson E.P. Customs in Common. L.: Penguin Books, 1991. P. 6).

[11] Rogan T. The Moral Economists: R.H. Tawney, Karl Polanyi, E.P. Thompson, and the Critique of Capitalism. Princeton: Princeton University Press, 2017. Р. 7.

[12] Daston L. The Moral Economy of Science // Osiris. 1995. Vol. 10. P. 6.

[13] При этом Боддис подчеркивает: «Это был не просто вопрос логики, но эмотивный процесс: выстраивание динамических отношений между мышлением и чувством, чувством и действием, действием и эмоциями. Новые предписания эмоционального выражения и моральные интенции были изначально инкорпорированы в эти новые практики…» (Boddice R. The Science of Sympathy: Morality, Evolution, and Victorian Civilization. Urbana; Chicago; Springfield: University of Illinois Press, 2016. Р. 141).

[14] «Я считаю, что абстрактный научный анализ природы эмоций требует определенной эмоциональной работы, способствующей физическому воплощению этих абст­ракций» (Ibid. Р. 17).

[15] См.: Reddy W. The Navigation of Feeling: A Framework for the History of Emotions. Cambridge, N.Y.: Cambridge University Press, 2004. Схожим образом Редди объясняет появ­ление романтической любви в поэзии раннего Возрождения поиском «эмоционального убежища» для аристократии после церковных реформ брака и ужесточения регламентации семейного поведения в XI—XII вв. См.: Reddy W. The Making of Romantic Love: Longing and Sexuality in Europe, South Asia, and Japan, 900—1200 ce. Chicago; L.: University of Chicago Press, 2012.

[16] В качестве примера авторы вспоминают успех знаменитой работы Натали Земон Дэвис «Возвращение Мартина Герра» (1983) и одноименный фильм с Жераром Депардье (1982): по их мнению, история эмоций остро нуждается в таких же популярных проектах.

Как музыка передает и вызывает эмоции? Отрывок из книги английского ученого

Музыка — одно из самых впечатляющих явлений в мире. Она может натолкнуть вас на какие-то мысли, заставить плакать и смеяться, мысленно вернуться в далекие воспоминания, придать сил, даже влюбиться. Но почему и как это работает? Есть ли этому какое-то рациональное объяснение или эта сфера искусства так и останется объята мистическим флером? 

Со всем этим английский ученый и журналист Филип Болл пытается разобраться в своей книге «Музыкальный инстинкт. Почему мы любим музыку», которая вышла в издательстве «Бомбора». Он начинает с самых простых вещей, что музыка — это звуковые волны, рассказывает, как они взаимодействуют с человеческим организмом и как влияют на него. Дальше начинает все больше и больше углубляться в то, из чего состоят композиции, разбирается, что такое ноты, как записывают песни, а еще, самое интересное, пытается найти ответ на вопрос — как композиторы выбирают, какую ноту написать. Этот вопрос кажется немного смешным, но, задавшись такой абсурдностью, Болл добирается до более сложных дилемм: почему музыка заставляет нас испытывать определенные эмоции.

Вам знакомо такое? 

«Вдруг (я) испытал невероятно сильное ощущение сразу и в теле, и в голове. Меня как будто захватило колоссальное напряжение, похожее на сильную интоксикацию. Я чувствовал восторг, нескрываемое воодушевление и был полностью поглощен моментом. Музыка будто возникала из ниоткуда. Я почувствовал, что меня пронизывает дух Баха: неожиданно музыка стала такой очевидной». 

Или такое? 

«Я начала понимать, что музыка получает контроль над мои телом. Я ощутила какой-то заряд… Меня наполнила огромная волна тепла и жара. Я жадно хватала каждый звук… Меня захватывал каждый инструмент, я брала все, что он мог мне предложить… Все остальное прекратило свое существование. Я танцевала, кружилась, отдавалась музыке и ритму, я была на седьмом небе и радостно смеялась. На глазах появились слезы — как бы странно это ни казалось — и с ними пришло освобождение».

Если музыка никогда не вызывала у вас таких реакций, то теперь вы, скорее всего, чувствуете, что вечеринка прошла мимо, пока вы скучали в углу. Ну за исключением алкогольной эйфории, которая все же вас коснулась. Но я уверен, что вы все же испытывали подобное или хотя бы могли испытывать. Интенсивный эмоциональный отклик на музыку не сокрыт за семью печатями — первое признание принадлежит молодому музыканту, который написал его во время разучивания произведения Баха. 

А второе описание написала женщина, слушавшая финское танго в пабе. 

Поразительно, что описания музыкальных переживаний часто очень похожи. Иногда настолько, что выражения эмоций не обходятся без клише вроде «меня захватила музыка» и так далее. Но клише потому и сложились, что все испытывают одинаковые чувства. Хотя трансцендентный экстаз как реакция на музыку наблюдается во многих культурах, интенсивный музыкальный опыт не всегда наполняет блаженством. Вот воспоминания слушателя о Десятой симфонии Малера:

«(Там был) один аккорд настолько щемящий и зловещий, что вызвал небывалые до сей поры ощущения… Мой брат чувствовал то же самое: первобытный, почти доисторический ужас охватил нас, мы не могли вымолвить ни слова. Мы оба смотрели на черное окно и как будто различали снаружи лицо Смерти, которая не сводила с нас глаз».

С культурной и психологической точки зрения кажется невероятным, что кому-то пришло в голову написать музыку, вызывающую такие состояния (кто-то может поспорить, что Малер такой цели на самом деле перед собой не ставил, но существует множество примеров, когда музыканты намеренно стремились расстроить своих слушателей и лишить их присутствия духа). Еще страннее то, что кому-то приходит в голову испытывать воздействие такой музыки (да, некоторые попадают под ее влияние случайно, но многие ищут такого эффекта). Ну и самое странное — то, что составленные в определенном порядке ноты могут вызвать настолько сильную реакцию. 

Вопрос, каким образом музыка выполняет эту задачу, заключен в культурный и исторический контекст, но универсальная способность музыки влиять на человека лежит вне контекста. Когда Толстой писал, что «музыка — это стенография чувств», он выражал одобрение и восхищение этой особенностью, но в пятом веке Святому Августину неотвратимая эмоциональность музыки казалась очень беспокоящим фактором. Он любил музыку, но его тяготила мысль, что «прихожане больше восторгаются пением, а не тем, что поют». Средневековые священнослужители огорченно признавали, что музыка могла склонить к похоти и вожделению, а не только призвать к благочестию; именно из этих соображений контрреформаторы стремились очистить духовную музыку от разлагающего светского влияния. Для духовенства замечание Джона Драйдена имело и оборотную сторону: «Какие чувства Музыка не может разбудить или унять?»

Почему музыка трогает нас? Из всех вопросов о том, как наш ум улавливает и обрабатывает музыку, этот окажется самым сложным. Есть нечто уникальное и нематериальное в магическом воздействии музыки. Многие великие картины буквально изображают чувства на лицах, в жестах или через обстоятельства, даже абстрактное искусство может пробудить ассоциации через форму и цвет: небесная, бесконечная лазурь Ива Кляйна, темнеющие горизонты Марка Ротко, разбросанные следы безумной интенсивности Джексона Поллока. Литература вызывает эмоции через повествование, характеристики и аллюзии, даже если «значение» произведения может быть гибким, смысл так или иначе удерживается в четких рамках: например, никто не скажет, что «Большие надежды» повествуют об угольной промышленности. Но музыка невидима и эфемерна: она вздыхает и ревет, а в следующий миг ее уже нет. За исключением редких моментов намеренной мимикрии, она не похожа ни на что в этом мире. Определенные фразы и тропы обладали традиционным «значением» в эпоху классицизма; некоторые полагают, что западная инструментальная музыка обладает набором смыслов, которые можно объективно расшифровать, но эти предположения в основном строятся на шатких основаниях — слишком простых, слишком поверхностных. На самом же деле невероятно трудно объяснить, почему мы вообще можем находить оттенки смысла в звуковых раздражителях, тем более начинать плакать или смеяться, танцевать или впадать в неистовство из-за них.

Вопрос эмоциональности начал занимать когнитивных психологов и музыковедов не так давно. Эдуард Ганслик в 1854 году написал книгу Vom Musikalisch-Schönen (в 1891 году ее перевели под названием «Красота в музыке»). Эта работа, первое серьезное современное исследование музыкальной эстетики, подчеркивала, что ранее музыку обсуждали либо «в сухих и прозаических терминах» технической теории, либо эстетическим языком, «окруженным туманом чрезвычайной сентиментальности». В центре внимания автора была не эмоциональность как таковая, но эстетический эффект музыки, в особенности чувство красоты, которое возникало при встрече разума и чувств. В восемнадцатом и девятнадцатом веке, говорит Ганслик, разумеющимся фактом считалось, что музыка есть творчество звука, направленное на передачу и возбуждение страстей. И тем не менее он сомневался в существовании реальной аналогии между музыкальной композицией и чувствами, которые она навевает. Когда-то Бетховена считали необузданным композитором в сравнении с холодной ясностью Моцарта, а Моцарт в свое время считался пылким по сравнению с Гайдном. «Определенные чувства и эмоции, — убеждает Ганслик, — невозможно отыскать внутри самой музыки».

Вопрос, может ли музыка передавать конкретные эмоции, достаточно сложен; я вернусь к его обсуждению позже. Но не стоит сомневаться в способности музыки вызывать некоторые эмоции в некоторых людях в некоторых ситуациях. И в самом деле, многие могут согласиться, что raison d’être (смысл — прим. пер.) музыки заключается в пробуждении эмоций. Вопрос в том, как ей это удается. 

Ганслик настаивает, что эта тайна навсегда останется неразгаданной. «Физиологический процесс, благодаря которому восприятие звука трансформируется в чувства и в состояние ума, необъясним, и таким ему суждено оставаться, — писал он. — Давайте не станем обращаться к науке за объяснениями, которые она не может дать». Его мнение было излишне пессимистичным (а кому-то покажется полным надежд). Обращение к психологии музыки с намерением отыскать «инструмент», которым музыка воспламеняет сердца, завершается полным разочарованием. В настоящее время исследования на тему эмоций кажутся крайне нецелесообразными, даже простодушными. Когда нейроученые выясняют, как и когда испытуемые называют музыкальные отрывки «веселыми» или «грустными», поклонник музыки может воспринять этот эксперимент как идевательство над эмотивными качествами музыки — как будто в течение фортепианного концерта мы только и делаем, что хохочем или хандрим.

Так или иначе, вопрос эмоциональности музыки лег в основу проблематики музыкальной когниции. К счастью, в этой связи атомистическое расчленение музыки — а этот подход долгое время пользовался популярностью — уступило место наблюдению за тем, как люди реагируют на прослушивание музыки: ведь едва ли кто-то испытывает бурю эмоций от монотонной синусоидальной волны, производимой тоновым генератором; в результате «тестовый материал» исследователей сделался более разнообразным. В период становления науки существовало всего две основные категории музыки: западная классическая и «примитивная» музыка дописьменных культур, которая выполняла главным образом социализирующую функцию, но в наши дни уместнее задаваться вопросом, как люди реагируют на Eagles и Grandmaster Flash, а канонический корпус изучения музыкальных реакций переместился с Моцарта на Тhe Beatles.

описание, где получить в России, перспективы

О профессии Дизайнера эмоций

Зарплаты: сколько получает Дизайнер эмоций

Начинающий: 12000 ⃏ в месяц

Опытный: 20000 ⃏ в месяц

Профессионал: 40000 ⃏ в месяц

* — информация по зарплатам приведна примерно исходя из вакансий на профилирующих сайтах. Зарплата в конкретном регионе или компании может отличаться от приведенных. На ваш доход сильно влияет то, как вы сможете применить себя в выбранной сфере деятельности. Не всегда доход ограничивается только тем, что вам предлагают вакансии на рынке труда.

Заработная плата дизайнера эмоций, так же как у копирайтеров, «сеошников» и прочих рекламщиков, напрямую зависит от успешности созданного им контента. Если раньше производители могли заказывать лишь качественное информирование о себе и своем продукте, то, с развитием профессии дизайнера эмоций, они могут заказывать и настроение, с которым будет ассоциироваться у потребителя их продукт. Как у обычного рекламщика, зарплата может колебаться от 15 000 до 40 000 и выше если дизайнер эмоций хорошо «управляет» эмоциональным настроем аудитории.

Востребованность профессии

Профессия только зарождается, различные функции дизайнера эмоций, зачастую, еще «разбросаны» по другим специалистам: маркетологам, авторам текстов, дизайнерам, авторам рекламных роликов, композиторам и т.п. Дизайнер эмоций создает необходимый заказчику эмоциональный фон вокруг продукта компании и самой компании, так сказать, чувственный имидж, воспринимаемый потребителем не через разум. У дизайнера эмоции большие перспективы, т.к. все больше компаний стремится к глобализации, стремится быть представленными в соцсетях, быть в доступе «одного клика» от потребителя, стремятся «дружить»  с клиентами, создать условно братско-семейные связи. 

Для кого подходит профессия

Эта профессия подходит тем, кто умеет и любит разбираться в людях, кто обладает следующими качествами:

• Творческие способности;
• Знание психологии;
• Доброжелательность;
• Системное мышление;
• Развитая интуиция;
• Стрессоустойчивость;
• Жизнерадостность;
• Умение общаться с людьми разных возрастов.

Обязанности

Обязанности дизайнера эмоций, в каждом конкретном случае, могут  серьезно разниться, но в общем сводятся к:

• умению анализировать имеющийся контент; 
• умению создавать контент необходимой эмоциональной окраски;
• понимание психологии личности и психологии масс;
• знаниями о работе рекламных алгоритмов, создании рекламы и продвижении товаров и услуг.

Словарь эмоций для детей — что такое эмоции: определение для детей

Когда в жизни происходит яркое событие, мы эмоционально реагируем на него. Каждому человеку бывает грустно, весело, стыдно. Как объяснить ребенку, что такое эмоции?

Эмоциями называются наши яркие ощущения. Их довольно много. Важно уметь отличать их друг от друга: это помогает познать себя, внутренний мир родителей и друзей, сделать речь красивой, выразительной.

Отличия эмоций от чувств:

• чувства часто длятся намного дольше;
• эмоции поверхностны: быстро возникают, быстро исчезают;
• чувства конкретны, эмоции расплывчаты: «Мне страшно» (эмоция), «Я боюсь ее» (чувство).

Чувство — набор сложных эмоций (например, любовь состоит из интереса, радости и др.)

Что должен уметь ребенок старшего дошкольного и младшего школьного возраста:

• быстро отличать эмоции друг от друга;
• понимать эмоциональное состояние собеседника;
• описывать собственное настроение;
• подбирать подходящие эпитеты для описания жизненных ситуаций.

Давайте посмотрим, какие эмоции существуют и как они проявляются.

Радость

Эта позитивная эмоция знакома всем: например, люди испытывают ее, когда побеждают в соревнованиях, получают долгожданный подарок, слышат похвалу.

Настроение резко поднимается, мы начинаем мыслить оптимистично: будущее кажется прекрасным, а мир вокруг — доброжелательным.

Радость проявляется в виде широкой улыбки, легкого смеха.

Грусть

Грусть — отрицательная эмоция, с которой мы сталкиваемся во время неприятных моментов жизни; противоположность радости.

Мы испытываем грусть, когда проигрываем, когда нарушаются наши планы. Эмоция показывает, что ожидания человека не воплотились в реальность.

Также грусть появляется, когда мы читаем тоскливые книги или смотрим фильмы, где с главными героями происходит нечто печальное.

Грусть — легкое уныние, которое не длится слишком долго. Гаснет взгляд, уходит улыбка с лица, но позже все приходит в норму.

Гнев

Бурная, ярко окрашенная негативная эмоция, которая может принести пользу — гнев помогает начать действовать.

Люди гневаются, когда на жизненном пути встречается нечто неправильное, несправедливое с их точки зрения. К примеру, в классе обижают тихого и спокойного одноклассника, который никому не желает зла — такая ситуация может вызывать у наблюдателя гнев на обидчиков.

Также гнев сигнализирует о том, что окружающая реальность не позволяет достигать целей, чувствовать себя свободно и удобно. Незнакомец нахамил в метро и наступил на ногу? Это один из случаев, когда гнев естественен.

При гневе человек хмурится, поджимает губы, может смотреть в одну точку. Противоположностью гнева называют спокойствие, принятие.

Страх

Страх принято считать злой, неприятной и губительной для человека эмоцией, хотя он способен уберечь нас от бед.

Эта эмоция рождается, когда человек понимает: скоро должно произойти плохое. Будущая угроза не всегда реальна, иногда мы самостоятельно придумываем неприятности, которые могли бы приключиться в будущем.

Страх заставляет наш организм собрать все силы, чтобы бороться с препятствием: громко бьется сердце, тело напрягается, кожа краснеет или бледнеет.

Когда мозг человека понимает, что угроза миновала или оказалась выдуманной, возвращается покой, обычное состояние. Противоположность страха — чувство полной безопасности.

Восхищение

Это приятная, воодушевляющая эмоция. Возникает, когда мы сталкиваемся с прекрасным, уникальным, редким.

Например, люди испытывают восхищение при посещении музеев, картинных галерей. Мы восхищаемся красотой, величием природы, сложным и загадочным устройством космоса.

Однако окружающие тоже могут вызывать эту эмоцию — нам нравится наблюдать за талантливыми людьми, их работой (танец, рисование), следить за учеными, героями, исследователями.

Простые вещи (модное платье, милая игрушка) также становятся предметом восхищения. Все зависит от человека, который наблюдает за происходящим, от его вкуса.

Эмоция, противоположная восхищению, — отвращение, презрение.

Как проявляется? Человек может улыбаться, поднимать брови, слегка округлять глаза.

На онлайн-курсе «Эмоции для детей» мы познакомим ребенка с многообразием человеческих чувств и эмоций, научим оценивать эмоциональное состояние собеседника и правильно выражать собственные эмоции. Курс составлен в формате сюжетной интерактивной игры и рассчитан на детей 7-13 лет.

Стыд

Очень неприятная, разрушающая изнутри эмоция, ощущается как тяжесть или жжение (люди, которым стыдно, часто краснеют от этого переживания).

Стыд появляется, когда мы совершаем некрасивые или нелепые поступки публично. Наличие свидетелей — основа возникновения стыда. Например, человеку будет стыдно за то, что он громко ругался в общественном месте (а потом успокоился и пожалел об этом) или поскользнулся и упал в лужу на глазах у всех.

Эмоция рождается, когда поведение не соответствует идеалу — личному или других людей. Противоположная эмоция — превосходство, раскованность.

Обида

Отрицательная эмоция, имеющая много общего с разочарованием. Ее противоположность — легкое чувство прощения.

Мы обижаемся на человека, когда он не оправдывает наши ожидания: допустим, предательство лучшего друга вызывает обиду, потому что мы ждем от близких поддержки, верности. Чувствуется опустошенность, растерянность.

Также с обидой можно встретиться при столкновении с несправедливостью, когда ситуацию нельзя исправить: ученик долго готовился к участию в школьной олимпиаде, мечтал победить, показать знания, но проиграл. В душе копится обида на себя, на неудачные обстоятельства.

Как проявляется обида? Губа выдвигается немного вперед, человек прячет взгляд.

Интерес

Встречая новое, мы автоматически проявляем положительную эмоцию под названием интерес: останавливаем взгляд на объекте интереса, поднимаем брови, приоткрываем рот.

Люди любят информацию: вспомните, как вы обращаете внимание на новую одежду друзей, смотрите блогеров, которые снимают странные видео.

Человека привлекают необычные вещи, он спешит их изучить, познакомиться поближе и понять: вдруг знания помогут в будущем? Любой факт способен принести пользу.

Мы можем интересоваться конкретными занятиями, явлениями, людьми (так появляются хобби, новые приятели). Интерес заставляет искать, размышлять, развивать интеллект и воображение.

Эмоция, противоположная интересу, — скука.

Удивление

Удивление считается необычной эмоцией: оно может быть и положительным, и отрицательным.

Действительно, вещи, которые нас окружают, способны приятно удивить, а порой мы испытываем удивление в сочетании с разочарованием или отвращением.

Например, удивить может храбрость человека, который спас ребенка во время пожара, а также непорядочность вора, укравшего чужие вещи.

Как узнать эту эмоцию? Человек поднимает брови, губы и глаза округляются.

Равнодушие — полная противоположность удивления.

Отвращение

Когда нам что-то категорически не нравится, мы строим гримасы, щуримся. Появляются морщинки около рта и глаз. Это отвращение.

Можно чувствовать отвращение к реальным предметам: такую эмоцию вызовет испорченная еда, плесень.

А еще испытывают отвращение по отношению к плохим людям, которые совершают ужасные поступки (например, преступникам).

Почему появляется отвращение? Так мозг реагирует на то, что может навредить: жестокие люди, поверхности с вредоносными микробами и т. д.

Восторг, удовольствие — эмоции, противоположные отвращению.

Презрение

Эта эмоция внешне проявляется через поджатые губы и слегка замедленный взгляд.

В отличие от отвращения, презрение можно испытывать только к людям, их поступкам. Вкусы, запахи, предметы сюда не входят.

В голове у каждого есть представление о том, что хорошо, а что плохо. Презрение появляется, когда человек не соответствует нашим представлениям о хорошем и правильном. Иногда эта эмоция помогает нам почувствовать себя лучше остальных.

Восхищение и уважение — эмоции, прямо противоположные презрению.

Вина

Вызывает тяжелое ощущение в груди, напряженный взгляд.

Человек испытывает вину, когда понимает, что совершенный поступок был плохим, неправильным.

Это состояние, при котором мы наказываем себя за оскорбления, обиды близких людей. Возможно, никто из знакомых нас не осуждает, но мы чувствуем: нужно попросить прощения.

Эмоция правоты, уверенности противостоит вине.

Страдание, горе

Горе — эмоция, приносящая огромное количество душевной боли. Мы страдаем, когда умирает любимый домашний питомец, погибает близкий человек.

В моменты горя люди плачут, рыдают, отказываются веселиться. Обращают внимание только на неприятное событие, которое стало причиной страдания.

Это сложный процесс: иногда горе не исчезает в течение долгого времени.

Совершенно иной эмоцией называют ощущение счастья, успеха, абсолютного удовлетворения.

Предвкушение

Вы давно мечтали отправиться в путешествие, и желание становится реальностью: билеты куплены, осталось набраться терпения и подождать. Жизнь становится приятнее, вы с удовольствием проводите время в ожидании.

Знакомо? Такая эмоция называется предвкушением: ничего не произошло, но вы запланировали хорошее событие и воображаете, каким оно будет.

Человек, находящийся в предвкушении, становится энергичнее, чаще улыбается; противоположностью предвкушения является безнадежность.

Удовольствие

Позитивная эмоция, заставляющая нас улыбаться, смеяться, чувствовать кратковременное счастье.

Возникает, когда человек достигает цели (даже не очень важной) — удовольствие можно получить от порции мороженого, покупки гаджета.

В отличие от радости, удовольствие не является глубокой эмоцией. Его легче получить, но оно быстро исчезает. Радость радует своим присутствием намного дольше.

А еще удовольствие чаще связано с ощущениями, которые мы получаем с помощью органов чувств: например, приятный запах, чувство прохлады в жаркий день, мягкая подушка и др.

Противоположность — неудобство, страдание.

Огорчение

Это неприятная эмоция, возникающая при контакте с людьми, окружающим миром. Ее противоположность — радость.

При огорчении уголки губ опускаются вниз, человек выглядит грустным.

Огорчение рождается при нашей неудовлетворенности: вы с друзьями мечтали сходить в кафе, но когда пришли, выяснилось, что оно уже закрыто.

Эмоция огорчения не мучает нас долго: человек огорчается, но быстро понимает, что проблема не очень серьезная. Огорчение — не такая болезненная эмоция, как горе, грусть.

Злость

Злость — эмоция, которая направлена на человека или явление. Состояние раздражения, ярости, недоброжелательности. Противоположность — добродушие, спокойствие.

Переживая злость, люди хмурятся, не могут усидеть на месте, громко говорят.

Люди чувствуют злость во время ожесточенной драки, желая ударить противника; в момент унижения, оскорбления.

Злиться можно на себя: так человек показывает, что недоволен. Например, сломавший ногу злится на себя за невнимательность и легкомысленность.

Унижение

Каждый человек обладает чувством собственного достоинства. Это ощущение ценности: «Я существую, заслуживаю любви и уважения, мои мысли и желания имеют смысл».

Когда мы находимся в коллективе (в классе, компании друзей, семье), люди могут унизить нас. Они произносят слова, которые заставляют задуматься: вдруг я плохой, глупый, уродливый, неумелый?

В момент унижения человек прячет взгляд, может покраснеть. Иногда меняется поведение: например, после злой насмешки общительный одноклассник становится тихим, замкнутым.

Эмоция, обратная унижению, — почитание, поддержка.

Испуг

Испуг появляется при возникновении неожиданной и одновременно неприятной ситуации; является антонимом спокойствия.

Человек начал переходить дорогу, но не заметил выезжающую из-за поворота машину. Пришлось быстро реагировать, чтобы не попасть под колеса. Угроза жизни вызывала сильный испуг.

Внешне испуг проявляется следующим образом: сердце бьется сильнее, могут дрожать руки и ноги, округляются глаза, человек вздрагивает.

Зависть

Сложная эмоция, разрушающая хорошее настроение и уверенность. Противоположность дружелюбия, доброжелательности.

Возникает, когда мы сравниваем себя с другими людьми: например, одноклассница кажется умнее и красивее. Мы жалеем, что у нас нет такого же острого ума, длинных волос.

Зависть вызывает тяжесть в душе: хмурый взгляд, отсутствие улыбки. Завидующий человек живет с болью, не знает, как от нее избавиться.

Эмоцию часто используют в правильных целях — зависть заставляет развиваться, учиться. А вот злость по отношению к человеку, которому мы завидуем, пользы не принесет.

Игры на распознавание эмоций

Нужно уметь распознавать чужие эмоции, правильно оценивать поведение окружающих. Существует множество игр и упражнений для тренировки навыка.

«Зеркало»

Самая популярная игра для развития эмоционального интеллекта ребенка. Можно играть вдвоем или в группе.

Ведущий загадывает эмоцию, изображает ее с помощью мимики, жестов, позы. Задача участников — назвать эмоцию и повторить ее. Другой вариант — участники угадывают эмоцию, но изображают противоположную.

«Назови эмоцию»

Откройте на большом экране фотографии с изображением людей, героев мультфильмов, сказок, игр. Ребенку нужно описать, какие эмоции испытывает каждый из них.

Полезны книжки с картинками: читая вслух, обращайте внимание на иллюстрации: «Что чувствует герой и почему?» Дополнительное упражнение делает сюжет интереснее, развивает фантазию.

«Представь, что…»

Составьте список ситуаций, которые способны вызвать противоречивые эмоции, положительные и отрицательные.

Задача игроков — рассказать, какие эмоции посещают их.

Например: «Представь, что ты собирался поздравить друга с Днем рождения, но узнал, что он решил не приглашать тебя на праздник», «Представь, что в школе порвали твою куртку, потому что хотели навредить».

«Расскажи о себе»

Игроки встают в круг. Ведущий стоит в центре с мячом, выбирает участника, бросает ему мяч, задает вопрос: «Что тебя радует?», «Что вызывает у тебя гнев?» Участник думает, отвечает на вопрос, передает мяч другому.

Игра развивает навык распознавания эмоций, самоанализа. Участники быстро реагируют, наблюдают за эмоциональным состоянием остальных игроков.

Теоретической подготовки мало, чтобы бегло разбираться в оттенках человеческих эмоций. Требуются регулярные тренировки в игровой форме, практические упражнения. Эмоциональность родителей помогает ребенку начать ориентироваться в мире эмоций. Необходимо обсуждать эмоциональные отклики на события жизни, уделять время обсуждению чувств и эмоций.

Эмоциональный интеллект для детей

Знакомим детей с видами эмоций, как ими управлять и как проявлять себя в командной работе, через ситуационные игры

Эмоции — Фотосклад.Эксперт

Мой дорогой читатель, ты устал от однотипных фотографий людей с мертвенным взглядом и покер-фейсом в новостной ленте, на фотосайтах и по всему интернету? Ты не чувствуешь жизни в фотографии и даже в своих собственных работах находишь искорку лишь благодаря воспоминаниям о процессе съемки? В то время как зритель прощелкивает твои фотосеты со скоростью света, останавливаясь только на тех, где ты таки снял обнаженную девушку иль маленького котенка. Тогда продолжай, ты все делаешь правильно. Плохой фотограф — не конкурент хорошему. Но если же ты хочешь измениться и научиться создавать нечто качественное, то эта статья для тебя.

К всеобщему сожалению, фотография может запечатлеть только мгновение, момент времени. Зритель никогда лично не познакомится с человеком, изображенным на фотографии, не пожмет ему руку и не поговорит с ним. Зрителю не важно как проходил процесс съемки, да и то какую идею хотел донести фотограф. Единственное желание зрителя — увидеть нечто интересное, живое, настоящее. То, что затронет его чувства, заставит переживать и пробудит в нем эмоции.

Одним из способов сделать фотографию живой — это показать эмоции и переживания портретируемого. Правда, многим фотографам мешает тот факт, что люди, пришедшие к ним на съемку, находятся в стрессовом состоянии. И не мудрено, ведь не каждый день на нас смотрят посторонние люди сквозь видоискатель фотоаппарата. Фотографы пытаются расслабить модель, расположить ее к себе и впоследствии «поймать» нужную эмоцию, но, увы, не всегда это заканчивается нужным результатам. Не беспокойся, я расскажу тебе, мой любопытный читатель, как гарантированно привести свою модель к необходимым именно тебе эмоциям.

Давай же разберемся, откуда появились эмоции и зачем они вообще нужны.
Эмоция — это рефлекс на внешний раздражитель и под ней всегда есть физическая необходимость. Например, когда человек испытывает страх или ужас, то у него расширяются глаза, поднимаются брови и делается резкий вдох. Глаза расширяются и поднимаются брови для того, чтобы мы могли больше увидеть вокруг себя. резкий вдох необходим для дальнейших физических действий. Конечно, сегодня испуганные люди сразу начинают кричать, но это обусловленно скорей не заторможенностью реакции, а тем фактором, что мы живем в мирное время окруженные бетонными джунглями, и звуком хотим привлечь внимание соплеменников, призвать их на помощь или сообщить им, что они «следующие». Когда мы становимся серьезными, то хмурим брови, слегка прищуриваемся — это позволяет лучше сфокусировать взгляд на объекте, который мы хотим изучить, т.е. физически сосредоточиться. И так с каждой эмоцией. Мы уже и не задумываемся зачем это нужно, т.к. эмоционально реагируем постоянно и воспринимаем причины наших эмоций, в основном, подсознательно.

Эмоции появились еще на заре человечества. В те времена, когда наши доисторические предки начали сплачиваться в небольшие группы, между людьми зародился первый язык. Для выживания человек научился читать выражения лиц своих собратьев, чтобы понять, что же их окружает. Видя соплеменника с выражением ужаса на лице, люди понимали, что вокруг него творится явно нехорошее, и нужно либо бежать, либо защищаться. И такое «прочтение ближних» пришло в привычку, которая существует и сегодня: мы каждый день вглядываемся во множество лиц, подсознательно анализируя эмоции, которые видим, пытаясь понять что же такое «нехорошее» творится вокруг.

На нынешний день, когда за нами не гонятся хищники, у эмоций появился враг, который в повседневной жизни побеждает постоянно — это комплексы и социальные нормы поведения. Даже одна из самых не сдерживаемых эмоций — смех, в первые мгновения создания у многих людей мимические мышцы вокруг рта тянутся вниз, а лишь затем вверх. Мы привыкли скрывать свои эмоции. Люди лишь при близких снимают свои каменные маски, да и то не всегда.

Любая эмоция создается благодаря напряжению определенных мышц. Для фотографа мимика и мимические морщины — кладезь информации. Той информации, которая заставит зрителя задержаться на нашей работе и почувствовать наш замысел. Но все люди разные и как же узнать фотографу как и какие эмоции привнести в кадр?

В первую очередь необходимо провести «эмоциональный прогон» портретируемого.
Эмоциональный прогон — это частичное напряжение мимических мышц и чтение мимических морщин. У каждого человека есть в среднем три эмоции, которые смотрятся ярко, и хорошо читаемы, по сравнению с другими. Если же при напряжение мышц морщины не образуется, то эмоцию зритель не увидит.
Для того, чтобы ты лучше все понял и усвоил, разобьем данный «обряд» на пункты:

1. Поднятие бровей наверх — спектр эмоций удивления, изумления, страха, ужаса и пр.
2. Нахмуривание (слово то какое) бровей — спектр эмоций серьезности, сосредоточенности, злости, недоверия, недовольства и т.д.
3. «Бровки домиком» — спектр эмоций жалости, боли, страдания и др.
4. Одна поднятая бровь — спектр эмоций сарказма, высокомерия и подобных.
5. Напряжение меж-носогубных складок — спектр эмоций отвращение , омерзение.
6. Рот — смех, улыбка, радость, и усиление вышеописанных эмоций.

Во время эмоционального прогона необходимо следить за тем, как складываются мимические морщины и выбирать те эмоции. которые смотрятся ярче других (т.е. где морщины создаются более глубокими), и/или больше идут модели по вашему мнению.

Помимо описанных выше мимических напряжений, необходимо учесть самую главную группу мышц — это веки. Глаза всегда считались главным акцентом портрета, от того зритель всегда на них обратит внимание. У век есть три вида напряжения и два из них человек может контролировать искусственно: полное раскрытие и прищур (как у Клинта Иствуда — не спутайте с «щуриньем»). Третье же напряжение — это улыбка. Лишь единицы могут улыбаться только взглядом.

Помните: каким бы ни было напряжение мимических мышц, если глаза расслаблены, то эмоции не существует.

После выбора самых ярких эмоций модели необходимо соотнести их с ее типажом и выбрать те, которые смотрятся гармоничнее.
Для большинства моделей непривычно «кривляться» при незнакомых людях, поэтому не будет лишним объяснить, что эмоциональный прогон мы устраиваем для того, чтобы увидеть их мимические возможности. Проговорив данное объяснение вслух вы настроите портретируемого на сотрудничество с вами, и процесс съемки пройдет проще.

Вот и настал момент съемки. Ты уже определился с эмоциями, которые будешь создавать на лице модели, подобрал их под типаж, возможности и под собственные желания.

Существует два вида работы с эмоциональным состоянием модели: механическое построение и транс.

• Транс — это вид работы с моделью, при котором портретируемый вводится в необходимое для фотографа эмоциональное состояние.
• Механическое построение — это искусственное создание эмоций. при котором фотограф строит мимическое напряжение мышц для достижение необходимого эффекта.

Оба вида работы создают естественный результат. если все сделать правильно, ведь зритель не видит процесс съемки, а видит лишь результат.

Транс.

При работе через транс необходимо сразу учесть окружающие условия и постановку модели. Если же после введения портретируемого в необходимое эмоциональное состояние попросить его поменять позу или сменить дислокацию, то модель начинает больше думать о твоих словах и о том, нежели переживать и чувствовать. Так что фотограф вынужден перед съемкой учесть весь свет. положение модели. ее одежду и прочее, прочее, прочее.

Как же вводить человека в эмоциональное состояние? Довольно просто.

Есть три фактора позволяющие направить человека в нужное нам русло:

1. Звуковые эффекты (музыка или шум).
   С эффектом музыки большинство людей знакомы. Если включить напряженную музыку (например хардметал), то модель будет предрасположена к серьезным состояниям, а если выбрать спокойную классическую музыку, то к более позитивным и уравновешенным. Также необходимо учитывать окружающий шум: если мы находимся недалеко от стройки, оживленной дороги и просто шумного места, то модель будет предрасположена к более напряженным состояниям, и наоборот.


2. Пространство.
   Если поместить портретируемого в мягкое кресло и накрыть его пледом, то он будет предрасположен к спокойным позитивным состояниям (если, конечно, модель не является рьяным ненавистником кресел и пледов), а если поставить на край крыши, утеса, посреди оживленной дороги — то к более напряженным.


3. Беседа.
   Беседа — самый главный инструмент в данном виде работы. По-сути, мы берем интервью. Есть несколько тем, которые вызывают у людей определенные эмоции:

1. Если необходимо вызвать серьезность, сосредоточенность и прочие напряженные эмоции, можно поговорить о родителях и детстве. Можно расспросить о профессии родителей, разведены-не разведены, как прошло детство, где, при каком достатке и так далее. Человек, отвечая на эти вопросы — будет вспоминать и проявлять необходимые нам эмоции.
2. Если же необходимо вызвать смех или улыбку, то можно заучить пару тупых шуток. Именно тупых, потому что модель рассмеется либо потому что ей смешно (и это, конечно, печально), или потому что ей неловко. В любом случае мы получим необходимый результат.
3. Если нужны эмоции удивления, изумления, сарказма, жалости, смущения и пр., то можно завести беседу об интимной сфере. Спросить о «первом разе», были ли трезвые, вся ли футбольная команда участвовала, как по сей день обстоят дела, зачем вообще на это пошли и не хотят ли в монастырь.

Чем прямее и неожиданнее будут вопросы — тем лучше. Этика и вежливость позволяет модели эмоционально закрыться и сидеть с покер-фейсом всю съемку. Это, конечно, не значит, что нужно быть агрессивным или грубить, отнюдь — главное сохранять нейтралитет и задавать вопросы незаинтересованным тоном.

Если вы вежливый, хорошо воспитанный человек и смущаетесь «внаглую» расспрашивать модель, то можете предупредить ее, что сейчас начнете задавать компрометирующие и нескромные вопросы, но лишь для того, чтобы запечатлеть необходимые эмоциональные состояния. Вы не поверите на что люди готовы пойти, чтобы получить хорошие, яркие и живые фотографии. Или поверите, кто вас знает.

Также не забывайте постоянно нажимать на кнопку затвора фотоаппарата, т.е. постоянно снимать — это необходимо, чтобы портретируемый привык к звуку от фотоаппарата. Если же вы после введения человека в эмоциональное состояние внезапно начнете его снимать, то он вспомнит, что находится на съемке и эмоционально закроется. Это естественный защитный механизм людей — скрывать свои эмоции и держать все в себе.

Механическое построение.

Любое проявление эмоций — это какое-либо внешние напряжение мышц. После эмоционального прогона у нас появляется понимание того что мы хотим показать. Но как же превратить искусственное напряжение мышц (кривляние) в естественную эмоцию?

Никогда и ни за что не называйте модели эмоцию, которую хотите показать с помощью ее возможностей. Ведь большинство моделей не являются профессионалами или актерами. И если вы попросите изобразить, например, злость, то модель покажет вам все что угодно, только не нужную эмоцию.

Вам необходимо объяснить модели, какие группы мимических мышц ей необходимо напрячь: это всегда глаза и либо лоб, либо рот. Конечно, некоторые эмоции затрагивают все группы мышц. Но такие эмоции смотрятся очень сильными и яркими и им нужна причина в кадре. Сегодняшний зритель ленив. Он не хочет ничего придумывать и догадываться. Вокруг него витает неограниченное количество визуальной информации: реклама, телевидение, интернет и пр. И везде его пичкают простой, легко читаемой информацией. Если то, что вы привносите в кадр сложно прочитать или осознать — то бОльшая часть аудитории не будет тратить свое внимание на такую фотографию, а пойдет поищет более простую и столь же информативную.

Например, вы хотите показать удивление: в данной эмоции задействованы брови и глаза. Вы объясняете модели, что на счет «три» она постепенно поднимает брови и широко раскрывает глаза, а затем постепенно расслабляется.

За то время, пока портретируемый будет «удивляться» вы снимаете на спортивной съемке серию и дальше выбираете то напряжение, которое смотрится естественным. Если же не получилось, то снимаете еще один дубль.

Эмоция будет смотреться истинной тогда и только тогда, когда все необходимые группы мышц напряжены в равную силу.

Помните, что у многих людей есть один неконтролируемый минус, который зачастую не замечают фотографы: при напряжение мимических мышц лба идет взаимодействие со ртом — губы кривятся, морщатся или еще что похлеще. Просто попросите модель чуть-чуть приоткрыть губы или размокнуть челюсть, тогда она сможет лучше контролировать напряжение рта.

Какой вид работы выбрать и через какой взаимодействовать с моделью решать только тебе. Обычно это зависит от самой модели: некоторые не могут искусственно создать напряжение и у них начинается тряска мышц, истерический тик, судороги и прочее, другие же настолько закрыты и закомплексованы, что так и норовят принять позу эмбриона и тихо мирно покачиваться в уголке.

Если портретируемый не является актером или профессиональной моделью, то фотографу рискованно надеяться на хороший результат съемки, если он не контролирует процесс и модель. Лучше брать всю ответственность на себя. Конечно, это прибавляет работы, но зато ты будешь точно уверен в том, что получится в итоге съемки.

Данные виды работы и осознание того, откуда, зачем и почему возникают эмоции — позволяют вам вносить «жизнь» в свои фотографии вне зависимости от того, кто находится у вас перед видоискателем. Модель — в первую очередь выдуманный нами персонаж, на основе внешности которого мы создаем образ человека для зрителя. Каким будет этот вымышленный человек, какие черты характера в нем будут акцентированы — зависит только от тебя и ваших желаний. Не стоит зацикливаться на личности портретируемого, ведь ее зритель в реальности не узнает.

Определение и значение эмоций | Словарь английского языка Коллинза

Примеры «эмоции» в предложении

эмоции